Избранные труды
Шрифт:
Из «Федры» Расина переводил М. Е. Лобанов, — перевод считался очень хорошим. «Шиллер» — «Орлеанская дева» в переводе Жуковского.
В альбоме Пономаревой мы находим отрывок «Беседа Войнаровского с Мазепой» — шестьдесят восемь стихов, вписанных рукою Рылеева [701] . Это единственное прямое свидетельство связей Рылеева с домом Пономаревых.
Ничего более определенного об этих связях мы не знаем. Кажется, нет сомнения, что Рылеев побывал в доме — хотя бы однажды, скорее всего, тогда, когда стала восходить звезда его поэтической славы. Лето 1823 года — время наибольшей близости Рылеева с Дельвигом и Баратынским, и, может быть, кто-то из них привел его в литературный кружок, в котором сами они чувствовали себя столь свободно и непринужденно, — а может быть, это сделал Орест Сомов или сам Измайлов, двумя месяцами ранее подписавший диплом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, выданный подпоручику Кондратию Федоровичу Рылееву на звание действительного члена по части наук и словесности [702] . Наконец, это мог быть и Гнедич. Но здесь мы можем только строить предположения.
701
ИРЛИ, 9623/LVIб, ср.: Временник Пушкинского дома. 1914. Пг., (1914). C.88.
702
Маслов В. И. Литературная деятельность К. Ф. Рылеева. Киев, 1912. Прилож. C.104.
Что же касается стихов из «Войнаровского», записанных в альбом, то о них мы, кажется, можем сказать несколько больше.
Это не был автограф входящего в моду автора в альбоме светской любительницы изящной словесности.
Поэт, в чьем творчестве уже определилось устойчивое тяготение к сюжетам украинской истории, связанный с Украиной биографическими нитями, посетивший ее в 1822 году, — выбирает из не оконченной еще поэмы целостный фрагмент об исторических судьбах Украины, чтобы вписать в альбом дочери бывшего киевского студента и жене чиновника «из малороссийских дворян», «тетушке» почитаемого им Гнедича и предмету страстных воздыханий приятеля его, Ореста Сомова.
Это был, конечно, не случайный выбор.
Все, что мы знаем о Рылееве, заставляет думать, что он не мог стать своим человеком в кружке литературной богемы. С женщинами он был неловок и застенчив; его разговор, пылкий и иногда несвязный, менее всего был похож на светскую беседу и в большом обществе мог показаться неуместным: ему нужен был узкий дружеский кружок единомышленников, — здесь он не знал себе равных.
Но, не став завсегдатаем салона, он оставил на память о себе стихи неосторожные и едва ли не опасные, если читать их вне связи со всей поэмой.
Я зрю в тебе Украйны сына; Давно прямого гражданина Я в Войнаровском угадал. Я не люблю сердец холодных: Они враги родной стране, Враги священной старине, — Ничто им бремя бед народных…Мазепа, изменник, преданный анафеме, обнаружит в поэме свою двойственную природу. Но в отрывке альбома Пономаревой он — революционер, патриот, говорящий словами самого Рылеева.
Чтобы вписывать такие стихи в альбом не слишком знакомому человеку, нужно было обладать той почти детской доверчивостью и открытостью, за которую упрекали Рылеева его ближайшие друзья. «Он во всяком человеке видел благонамеренность, — вспоминал много лет спустя Николай Бестужев, — не подозревал обмана и, обманутый, не переставал верить. <…> Если человек недоволен был правительством или злословил власти, Рылеев думал, что этот человек либерал и хочет блага отечества» [703] .
703
Писатели-декабристы в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980. Т. 2. C.75.
В 1823 году эти иллюзии могли дорого стоить идеалисту.
Но Рылеев досказал все до конца. Мазепа объявляет войну Петру:
Успех не верен, — и меня Иль слава ждет, иль поношенье! Но я решился: пусть судьба Грозит стране родной злосчастьем, — Уж близок час, близка борьба, Борьба свободы с самовластьем! [704]Последний стих в печати не появился. Рылеев знал, что он не будет пропущен. В пономаревский же альбом он вписал его собственной рукой.
704
Ср.: Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотворений. Л., 1971. C.204–205.
Он был доверчив, но не наивен, когда полагался на «прекрасные чувства души» и «просвещенный ум» хозяйки салона. Нет сомнения, что он не раз слышал — хотя бы от Баратынского — о вольных беседах,
Где не кладут оков тяжелых Ни на уменье, ни на ум, Где для холопа иль невежды Не притворяясь, часто мы Браним указы и псалмы…Это ведь Баратынский написал в альбоме Пономаревой, а в печати — в «Полярной звезде» — изменил:
Слов не размериваем мы…И он же, Баратынский, участвовал в общем разговоре о деспотизме русского правительства, которое парит превыше всех законов. И дабы не смущать благонамеренное старшее поколение, в уставе был оговорен строжайший запрет на либеральные речи о политике.
Но молодежь не входила в «Сословие друзей просвещения» и не подчинялась его уставу. Она составляла ему род оппозиции — литературной и политической.
Летом 1823 года роман Дельвига достиг апогея. Софии был посвящен едва ли не лучший из его сонетов. Он был прислан ей вместе с книгой Фаддея Булгарина «Воспоминание об Испании», которую Пономарева хотела прочесть: книга была в моде. Посылка ее была для стихов чистым поводом; Испания, классическая страна пылких любовников и страстных любовниц, становилась пышной декорацией, на фоне которой рисовался портрет прекрасной северянки, питомицы Амура:
Не он ли дал очам твоим блистанье, Устам коралл, жемчужный ряд зубов, И в кудри свил сей мягкий шелк власов, И всю тебя одел в очарованье! [705]Возник слух, что дама не осталась нечувствительной к песням своего трубадура.
Через тридцать лет биограф Дельвига В. П. Гаевский пометил на полях своей рукописи: «Н. Геннади, знавший лично Пономареву, говорит, что она была в связи с Дельвигом» [706] .
705
Дельвиг А. А. Полн. собр. стихотворений. C.174. О «петраркизме» в этих сонетах см. в нашей статье «Русский сонет 1820-х годов и европейская романтическая традиция» // Гармония противоположностей: Аспекты теории и истории сонета. Тбилиси, 1985. C.96–98.
706
Дельвиг А. А. Полн. собр. стихотворений. Л., 1934. C.443 (примеч. Б. В. Томашевского).
Н. Геннади не мог этого знать. Он так думал, — и думал, быть может, на основании дельвиговских стихов и петербургских разговоров. Много позднее, уже после смерти Дельвига, Сомов напечатал под его именем стихи «К Морфею», где содержалось признание в любви некоей красавице, посетившей поэта во сне. В примечании он сообщал, что элегия «сочинена была еще до 1824 года». Это могло означать только одно: Сомов относил стихи к Пономаревой, умершей в 1824 году. Более прозрачно он изъясниться не мог.
Стихи были не Дельвига, а Гнедича, — но Сомов даже не предполагал возможности ошибки: настолько он был уверен в принадлежности их к «пономаревскому циклу» [707] .
Блестящие кавалергарды вновь были вынуждены отойти в тень — на этот раз перед Дельвигом.
В октябре 1822 года в «Новостях литературы» послышался жалобный стон одного из отвергнутых:
707
См. подробнее в нашей статье «История одной ошибки» // Рус. речь. 1988. № 5. C.17–23.
708
Новости лит. 1822. № 15. C.32 (цензурное разрешение — 3 окт.).