Избранные записи
Шрифт:
В прошедший понедельник впервые видел декорацию, она очень красивая – строгая, элегантная и технически сложная. Когда она была установлена, я вышел на сцену и, прекрасно зная, что всё происходит наяву, ощутил себя в страшном профессиональном артистическом сне. Этот сон у многих театральных актёров повторяется как ночной кошмар. В таком сне ты оказываешься на сцене и не понимаешь, что за спектакль должен исполнять, и не помнишь ни единого слова.
Как бы я хотел иметь доступ к некой кнопке или тумблеру, чтобы отключить к чёртовой матери волнение как таковое. Однако отчётливо понимаю, что это волнение для чего-то необходимо. Вот только для чего? И зачем оно такое сильное?…
В этот раз спектакль во многих смыслах необычный. В нём от прежних останется только то, что на сцене будет тот же исполнитель, что и всегда, и он будет один, как и раньше.
Будущий спектакль я называю «спектакль-сообщение». В нём совсем не будет ярких визуальных сцен, какие есть в «+1», или тщательно воспроизведённых и детально описанных жизненных ситуаций, каких много в «Как я съел собаку» или «ОдноврЕмЕнно»… В нём будет практически простое перечисление того, что уходит, исчезает из нашей повседневной жизни навсегда. Или напоминание о том, что уже исчезло, но мы этого даже не заметили, не обратили внимания, не почувствовали, не осознали.
Не думаю, что новый спектакль даст возможность пришедшим посмеяться… Хотя помню своё удивление во время первого исполнения спектакля «Дредноуты». Как я был удивлён, когда услышал в зале смех, а потом ещё и ещё… Что бы я ни предполагал сейчас, как бы ни представлял себе зрительскую реакцию и атмосферу в зале, только на самом спектакле, только через неделю станет известно, что же у меня в конце концов получилось. Полтора года работы выльются в два часа некоего театрального действа, в котором действия почти не будет, а будет движение смыслов и то, на что я больше всего рассчитываю, надеюсь и чего жду, – движение души каждого зрителя как реакция на сказанное со сцены.
Полтора года я жил замыслом этого спектакля. Работал, писал, уточнял, оттачивал детали… От накопленного к нему материала в текст монолога вошла едва десятая его часть. Мне сейчас спектакль кажется таким крошечным, таким наивным… Но это почти всегда происходит с тем, что называется – почти готовое произведение.
Последние недели я ничего вокруг себя не вижу, а если вижу, то не особенно понимаю. Для меня не происходит никаких новостей. И не должно происходить. Я не могу сейчас ни на что отвлекаться. А то отвлекусь и узнаю, что там-то и тогда-то произошло какое-нибудь страшное злодеяние, или случился межгосударственный конфликт, или стряслась техногенная катастрофа, или где-то открылся, прошёл и уже подвёл итоги большой кинофестиваль… Узнаю это и подумаю: какой же я тут ерундой занимаюсь! Над чем я тут ковыряюсь? «Прощание с бумагой» – кому это надо?
Нельзя, чтобы работа, которую нужно завершить, вдруг показалась мелочью и чепухой. Даже если на поверку это так и будет, в процессе завершения работы нужно сомнения гнать. Всё будет ясно после премьеры. То есть через неделю.
10 октября
…Теперь я могу уже говорить, что спектакль получился. Наверное, впервые за долгие годы я могу так сказать практически сразу после его выхода.
Я абсолютно не ожидал того, как он будет принят публикой, не рассчитывал на ту реакцию, какую получил на спектакле. До самого последнего дня, до самой последней минуты перед выходом на сцену и даже уже стоя на сцене я ещё нёс в себе огромные сомнения по поводу нужности спектакля кому-нибудь, кроме меня…
Я не помню такой реакции публики со времён первых исполнений «Как я съел собаку» двенадцать с лишним лет назад. Во время тех давних и первых моих выступлений в зале было очень много удивления. Причём удивления с обеих сторон. Я видел, что людям нравится и интересно то, что я делаю на сцене. А поверьте, тогда я был на сцене очень робок и по-настоящему застенчив. К тому же спектакль-то в первоначальном виде шёл чуть больше часа двадцати. Это были какие-то маленькие зарисовки, из которых потом получился спектакль, который вы, возможно, видели. Людям нравились мои первые выступления, и меня это очень сильно удивляло. Думаю, что моё удивление было весьма заметно. А люди удивлялись тому, что видели и слышали… Потом удивление прошло, также с обеих сторон. Я был уверен, что оно никогда больше не вернётся.
И вот 27 сентября я снова испытал незабываемое, но давно не приходившее чувство удивления. Радостного удивления. Я никак не ожидал столь сильной и открытой реакции на то, что звучало со сцены. Я же говорил о ерунде, о мелочах. Я начал с промокашки… А получил из зала мощную волну радости! Точнее, волну радостного удивления. Люди снова, как двенадцать с лишним лет назад, удивились тому, что услышали.
Я рад и даже счастлив оттого, что ошибся, сомневаясь в том, что тема, которой я так скрупулёзно и долго занимался, будет интересна, а главное – важна людям, с которыми мы вместе живём в одном времени и стране. Восемь вечеров я выходил на сцену и опасался, что удивление и радость первых спектаклей как-то закончатся и для зрителей, и для меня. Но, к счастью, ничего не закончилось. Наоборот… В грядущее воскресенье у меня спектакль в Челябинске, а потом два спектакля в Екатеринбурге, затем в Перми. Я уже сейчас с нетерпением жду выхода на сцену.
Ещё месяц назад у меня были серьёзнейшие опасения и сомнения по поводу возможности исполнения этого спектакля в больших залах. А в Челябинске и Перми залы немаленькие. В Екатеринбурге же зал просто огромный, больше тысячи мест. В Питере и Москве залы были скорее камерные… Но я с волнением, а также с не меньшим, если не большим, азартом хочу играть новый спектакль уже в большой аудитории.
В спектакле «Прощание с бумагой» звучит песня в исполнении моей дочери. Во всех предыдущих спектаклях, особенно в «Планете», было использовано много разнообразной музыки. В новом же спектакле звучит только одна старинная народная поморская песня, найденная когда-то в Архангельской губернии. Максим Сергеев написал мне для этого спектакля прекрасную музыку. Я очень долго примерял её и пробовал, но так и не смог с ней совладать. В итоге я понял, что ничего проще и точнее, чем народная песня в бесхитростном, но чистом исполнении, быть не может. Песню эту я услышал уже лет семь тому назад. Наташа давно ходит в школьный фольклорный ансамбль, в который сама же и захотела когда-то пойти. Ей было лет десять, когда она пришла после занятия в ансамбле и спела дома коротенькую песню «Лодочка поморочка», которая меня поразила.
Поразила и жизнерадостностью, и печалью, и любовной мукой, которая, конечно, была непонятна десятилетнему ребёнку. С тех пор я всё время хотел использовать эту песню, но не знал как. Случай представился. Правда, голос уже не детский, но в нём появилось что-то другое… Вот моя дочь и поучаствовала в совместной со мной работе и, я совершенно уверен, не просто украсила спектакль, но придала ему особую чувствительную ноту.
12 октября
Недавно наблюдал в Калининграде трогательнейшую сцену… Калининградские бомжи особенные. Многие из них – этакие секонд-хендовые бродяги. Их можно увидеть в твидовых пиджаках с замшевыми накладками на локтях или в некогда шикарных пальто. Многие из них не прочь витиевато порассуждать, процитировать что-нибудь, припомнить, по каким дорожкам бродил по городу Иммануил Кант. Один даже по-приятельски называл старика Иммануила просто – Моня Кант. Так вот…
Увидел я как-то в солнечный денёк в середине сентября трёх таких городских путешественников, которые грелись на осеннем солнце на остановке. Им было скучно, но никаких дел и занятий они себе придумать не могли. Сидели себе и жмурились. Я проехал мимо и как-то зацепился взглядом. А часа через полтора ехал в обратном направлении. Машина ползла очень медленно, пробка была тугая. И я увидел эту троицу уже возле другой остановки, где они внимательно обследовали урну. Один из них что-то в этой урне обнаружил, страшно обрадовался, а вслед за ним обрадовались и двое остальных. Мне стало любопытно, что же они там нашли. Это явно была не пачка сигарет и не бутылка с остатками содержимого. А они… радостно что-то обсудили, даже приобнялись, потом подошли к скамейке и самым уютным образом на ней разместились. Один что-то долго искал в своём, можно сказать, рюкзаке, нашёл то, что искал, к общей радости троицы. Они сели поплотнее и чем-то занялись. На их лицах, изломанных и измятых жизнью, хулиганами, ментами и собутыльниками, чуть ли не сияли улыбки. Я буквально прижался к стеклу, чтобы разглядеть, но машина ползла медленно. Только когда мы поравнялись, мне удалось разглядеть, что нашли эти бродяги. В руках у них был помятый, но довольно чистенький сборник кроссвордов. Я даже услышал, что они обсуждают: «Еврейский удлинённый пиджак», – сказал один. Другой обрадовался и тут же выпалил: «Ё… Так это ж лапсердак!» – и они, счастливые, начали записывать найденной в рюкзаке ручкой слово.