Издержки богемной жизни
Шрифт:
Павел неохотно позвонил Варе. Спросил, помнит ли она, какие халаты есть у ее любовника.
– Да. Один черный, в желтую точку, французский. Второй – зеленый в голубую полоску или, наоборот, голубой в зеленую полоску. Он ему маловат, и в основном им пользуюсь я. И еще один есть – темно-синий, с белым воротником, но он совсем новый, в шкафу висит, а этими двумя мы с ним постоянно пользуемся.
– Варя, ты знаешь, когда возвращается из своих бесконечных командировок твой Ратманов?
– Да, сегодня ночью, и я как раз собираюсь к нему, хочу приготовить ужин. А что? Я знаю, у него на завтра запланирована встреча со следователем. Что-нибудь еще случилось?
– Нет. Ничего.
Он
– Халат вроде бы Ратманова. Надо будет допросить его относительно его домработницы, ее привычек, – как-то вяло проговорил Павел Смирнов. – Знаете, что: предлагаю сменить тему разговора. Все-таки вы у меня в гостях. Я сейчас достану один хороший коньяк, мы его разопьем и потанцуем, вы как? Рита, брось думать об этом убийстве! Слава богу, ты у нас – единственный человек, имеющий отношение к искусству. Хорошо, конечно, если ты поможешь всем нам, но мне кажется, что не женское это дело. Можешь, конечно, на меня обижаться, но я говорю это искренне. Господа, в особенности ты, Гриша, если бы ты только видел картины Маргариты… это нечто невообразимое, роскошное! Рита, я забыл сказать тебе самое главное – послезавтра сюда придет человек, заинтересовавшийся твоими работами. А теперь все – ни слова об убийствах! Только коньяк и джаз. Джаз и коньяк! Или рок-н-ролл. Ну же, просыпайтесь! Марк, у тебя такой вид, словно ты так много спал, что позабыл уже, в каком состоянии ты живешь настоящей жизнью, а в каком только отдыхаешь и набираешься сил.
Марк, усмехнувшись, отвернулся, сложил на груди руки. Он был обречен на плохое настроение.
А через час, напившись, Павел Смирнов упал на колени перед разрумянившейся от танцев Ритой и признался ей в любви.
21
Евгений Бутурлин, лежа на жесткой кровати следственного изолятора, размышлял о том, что же произошло, пока его не было на воле. «Воля» – это слово появилось в его лексиконе не так давно, с тех самых пор, как он услышал его от своих сокамерников, они произносили его все чаще и чаще.
То, что еще не так давно он считал геройским поступком, теперь в его же собственных глазах выглядело, как проявление крайней степени идиотизма. Но это – сейчас.
Следователь уже устал задавать ему одни и те же вопросы, на которые не получал сколько-нибудь внятных ответов: зачем Бутурлину понадобились деньги? Понятно, что не на учебу. Но на что? Проверить, не задолжал ли он за учебу в университете, ему не стоило никакого труда. К тому же, Зимин не мог не встретиться с его матерью и спросить у нее, как в семье обстоит с деньгами. Понятное дело, что мать до последнего будет упираться – мол, все хорошо, да и вообще, мой сын не мог совершить преступление, тем более, убийство, это не мой сын, это его двойник, или что-нибудь в этом духе.
Во всей этой запутанной истории мать-то как раз и было жалко больше всего. Для нее арест сына явился настоящим ударом. Какое еще убийство? Что вы мне такое говорите? Наверняка следователь показывал ей фотографию человека, представившегося Бутурлиным Евгением, у которого еще к тому же были и документы на это имя. Мать сделает вид, что этот парень с фотографии похож на ее сына, но это – не он. Так Женя представлял себе реакцию матери. Но факты, как говорят все следователи и адвокаты, – упрямая вещь. Это именно ее сын пришел и сдался в руки правосудия, признался в убийстве актрисы Извольской. Быть может, поэтому, когда ей позволили свидание с ним и она увидела его в таком виде, да еще и с разбитой губой, она впала в какое-то болезненное оцепенение, ступор. Она смотрела на него, и видно было – еще немного, и она свалится без чувств. Она даже губами как-то странно шевелила – не то молитву
Он понимал, что комната, в которой проходило свидание с матерью, просматривается и прослушивается. Не мог же он ей сказать правду – мол, мама, я не мог поступить иначе. Я должен был это сделать. Должен был взять вину на себя… Иначе случилось бы ужасное, непоправимое и он навсегда потерял бы Олю.
Не просто было представить себя настоящим убийцей. Но уже когда он надел на себя свитер Юракова и тот разбил ему губу, чтобы все выглядело как можно натуральнее, что-то шевельнулось в нем – что-то нехорошее, черное, что, как подумалось ему тогда, присутствует в каждом человеке от рождения. И он представил себе, что он действительно убил эту красивую молодую женщину. Напал, отобрал все ценное, схватил ее за плечи и ударил головой о стенку. Чтобы она не закричала, чтобы не сбежался народ и его не повязали на месте преступления.
– Слушай, Юраков, зачем тебе это понадобилось? – спросил он его, когда тот, возбужденный и одновременно испуганный, в деталях рассказывал ему, как дело было.
– Деньги были нужны. – Юраков курил, глубоко и жадно затягиваясь. – Я знал, что там собирается богатая публика… К тому же, пойми, я был пьян сильно пьян. Деньги были очень нужны, я задолжал одному типу. Я не собирался никого убивать, да я и не знал, что убил. Просто забрал деньги. Между прочим, я уже не первый раз так. Мать денег не дает, ей самой вечно не хватает. Но как-то все сходило с рук.
– Ты нападал на людей и отбирал деньги?
– А то!
– Как это ты не знал, что убил?
– Просто взял ее за плечи. Она вообще никакая была. Глаза мутные, злые, голова мотается, как у куклы. Она обзывала меня последними словами, ругалась, как матрос. Я взял ее за плечи и… головой о стену. Легонько так… Откуда мне было знать, что у нее такой хрупкий череп?
Он так и сказал: «хрупкий череп».
– Но ты же видел, что она упала?
– Ну и что? Сползла по стеночке.
– А где все остальные были?
– Разбежались… кажется.
– А драгоценности? Как ты их снимал?
– Они сами снимали и отдавали их мне, ругаясь матом. Говорю же, они пьяные были. Я же не у бедных брал, знал, что эти-то еще себе заработают. Сериал за сериалом…
– Послушай, я сделаю все, как ты сказал, но ведь мне же не поверят. Да и опознание покажет, что это не я. Меня не опознают, понимаешь, о чем я говорю?
Они разговаривали в парке. Юраков нервничал. Он не хотел в тюрьму. Он говорил: стоит ему туда попасть, и его там сразу же убьют. За скверный характер. За связь с тем, другим делом, когда он чудом избежал статьи за девчонку (по этому делу проходили его дружки, эту историю на зоне хорошо знают, как знают и о том, что Юраков был далеко не свидетелем, а активным участником).
Бутурлин неплохо играл в карты, об этом никто не знал, кроме четверых из окружения Юракова. У Оли скоро день рождения, и Женя хотел купить ей кольцо с бриллиантом. Он и выиграл сначала. Они играли в котельной, где зимой работал Юраков (он давно уже уволился, но ключи оставил себе), они всегда играли по пятницам на деньги. И Бутурлин часто выигрывал крупные суммы. Но в тот вечер он проиграл. Но проиграл, как оказалось, не только деньги. Вернее, совсем не деньги.
– Наденешь мой свитер, он приметный, по нему тебя и опознают, вот увидишь. Они же все пьяные были, а девчонка-то – вообще дура-дурой, так же, как и те… придурки-пижоны из ресторана. А теперь поехали, я покажу тебе, где это было и как. И цацки отдам… не все, конечно, но отдам. Тогда точно поверят, что это ты. Для них же, главное – дело закрыть.