Изгнание
Шрифт:
Димка стоял в сторонке и чувствовал, как сильно бьется его сердце. А оно билось так, что все тело вздрагивало от толчков. Все, все, как один, здесь против него. Он был окружен врагами, и, если бы он попал в беду, если б он даже погиб, никто из них, наверно, не пожалел бы об этом, а может быть, и облегченно вздохнул. У Димки пересохло горло, веки дрогнули, и он, чтобы не разреветься при всех, вызывающе засвистел и, сунув руки в карманы, отошел еще подальше от людей.
Скоро
Димка с ненавистью посмотрел на Жука. Между тем Жук действительно остановил начальника.
— Ты это напрасно, однако, Савельич, — тихо сказал он.
— Что — напрасно?
— Отправляешь его… В изгнание, можно сказать.
— Он заслужил это, — жестко сказал отец и посмотрел мимо Жука.
— Да, но сейчас ты делаешь не то.
— Нет, то, — сказал отец бледнея.
— Всю жизнь ты не обращал на него внимания, — вдруг быстро заговорил Жук, и краска ударила ему в лицо, — любовался, но был равнодушен к нему, а сейчас ты жесток. Жестокость и безволие — они уживаются рядом.
— Прошу мне не указывать, — повысил голос начальник.
— Ты… ты плохой отец, — неожиданно мягко и грустно произнес Жук.
— Благодарю, — глухо ответил Иван Савельевич, переходя на официальный тон. — Станьте хоть таким, а потом беритесь рассуждать.
И, сказав это, он твердыми шагами пошел к берегу, неся Димкины вещи.
Мальчишка находился далеко. Он не разобрал разговора и по-прежнему с неприязнью смотрел на Жука, который так и стоял там, где его оставил отец. Но почти все остальные слышали этот разговор и только делали вид, что ничего не слышали. Начальник с мотористом пошли к берегу и спустились по тропе вниз; за ними медленно побрел Димка.
Когда двое мужчин стаскивали в воду лодку, Димка стоял в стороне: он и пальцем не хотел прикоснуться к лодке, которая через несколько минут увезет его в изгнание. Ему вдруг чего-то стало жалко, непоправимо жалко на этом таежном глухом берегу, и он отвернулся.
Он на мгновение представил: вот он вернулся в Иркутск, шагает к дому с рюкзаком за плечами и чемоданчиком
А что он скажет им? Нигде он не был, ничего не видел… Сколько раз ни приезжал он домой — всегда одно и то же.
И вот он снова очутится в своей квартире, в царстве вышитых подушечек, крошечных слоников, собачек и прочих зверюшек на полках, в царстве зеркального паркета, огромного абажура с хрустальными висюльками, уютных ковров, в том царстве, из которого он то и дело старался вырваться на стадион, во двор…
А здесь, у Байкала, здесь все не так. Здесь другие люди, другие законы, и как это случилось, что он, Димка, оказался недостоин жить в этих неуютных брезентовых палатках, есть за грубым дощатым столом под открытым небом, ходить в далекие дикие сопки? И это он недостоин, он, абсолютный чемпион двора по футболу, штанге, по прыжкам и метанию ножа…
Когда лодка наконец закачалась на воде, отец провел рукой по лбу. Он стоял на гальке, высокий, сутулый, в обтрепанном синем костюме, в грубых, облепленных грязью сапожищах. И весь он был какой-то холодный и чужой. Он держал за нос лодку и отчего-то медлил — видно, хотел что-то сказать и проститься с сыном, но сын нарочно стоял подальше от него.
— Полезай, — сказал отец.
Димка быстро вскочил в лодку и, не дожидаясь, что отец скажет дальше, сунул одну ногу в воду, сильным толчком оттолкнул лодку от берега и злобно заорал мотористу:
— Греби!
Потом ненавидящим взглядом посмотрел на отца, словно тот был во всем виноват, повернулся к нему спиной, и лодка понеслась к шаланде. Небольшая волна шла навстречу, шипела и вскидывала нос, ветер швырял в лицо брызги. Взобравшись на борт шаланды, Димка в последний раз мельком окинул взглядом берег. У воды в той же позе неподвижно стоял отец, а сверху, за его спиной, на высоком буром обрыве стоял Жук и махал ему рукой.
Димка нырнул в рубку. Взревел мотор. И теперь, не боясь, что кто-нибудь может услышать его, Димка прислонился к стенке каюты и в голос заревел. Он весь трясся, он скрежетал зубами и отчаянно бил кулаками в стенку рубки, точно хотел разломать ее и вырваться.
Шаланда развернулась и быстро растаяла в туманной дали Байкала.