Изгнанник
Шрифт:
— К несчастью, климат был недостаточно вреден, чтобы убить его совершенно, — продолжал Олмэйр. — Как я уже говорил, он явился сюда со свойственной ему наглостью. Он накинулся на меня и бросал мне неопределенные угрозы. Он шантажировал меня, желая выманить деньги. Клянусь небом, он говорил, что вы одобрите все. Можете себе представить подобное нахальство? Я не мог хорошенько сообразить, к чему он гнул. Если бы я понял тогда, то выразил бы ему свое одобрение ударом по голове. Но как мог я догадаться, что он проведет судно через такое трудное устье? Я мог справиться здесь на месте с кем угодно, но когда нагрянул сюда Абдулла… Его судно вооружено, на нем двенадцать медных шестифунтовых пушек и около тридцати человек команды, разбойников и бродяг с Суматры, из Дели и Ачина; эти люди сражаются целый день, а вечером просятся опять драться. Вот какой это народ!
— Знаю, знаю, — нетерпеливо сказал Лингард.
— Тут они, конечно, расходились вовсю, когда бросили якорь против нашей набережной. Я мог видеть Виллемса с этой неранды, он стоял рядом с хозяином. И эта женщина стояла с ним рядом. Говорят, Виллемс заявил, что без нее он не пойдет дальше вверх. Он кричал и неистовствовал. Пришлось вмешаться Абдулле. Послали за ней. Она приехала одна на челноке и, как только очутилась на корабле, припала к его ногам, в присутствии всех матросов обняла его колени, плакала, вела себя как сумасшедшая и просила у него прощение. Не понимаю почему. Об этом говорит весь Самбир. Никогда не видели и не слышали ничего подобного. Я знаю все это от Али, который бывает везде и передает мне всякие новости. Насколько я могу понять, на них, то есть на него и эту женщину, смотрят как на нечто таинственное, непостижимое. Некоторые считают их сумасшедшими. Они живут одни с какой-то старухой в одном доме за усадьбой Лакамбы; их очень уважают, вернее боятся, по крайней мере, Виллемса. Он очень вспыльчив. Она не видит никого, не хочет говорить ни с кем, кроме него. Не покидает его ни на шаг. Есть и другие слухи. Судя до тому, что я слышал, можно думать, что Виллемс уже надоел Лакамбе и Абдулле; ходят также слухи, что он уедет на «Властелине островов» на юг в качестве какого-то агента Абдуллы. Во всяком случае, он должен вести судно, потому что малайцы этому еще не научились.
Лингард, слушавший до того времени с сосредоточенным вниманием, теперь начал ходить взад и вперед равномерными шагами, раскачиваясь и теребя свою длинную седую бороду. Олмэйр перестал говорить, следя за ним глазами. w — Значит, прежде всего он пришел к вам? — спросил Лингард не останавливаясь.
; — Да, я это уже говорил вам. Он приходил. Приходил, чтобы выманить у меня денег, товары — он хотел открыть торговлю. Свинья! Я вышвырнул ногой его шляпу, и он понесся за ней, с тех пор я его не видел, пока он не появился тут с Абдуллой. Как мог я знать, что он станет пакостить? Всякое местное восстание я легко мог подавить своими людьми, с помощью Паталоло.
— О да, Паталоло. Он не годится. Что, пробовали вы его вообще?
— Еще бы! — воскликнул Олмэйр. — Я пошел к нему двенадцатого, за четыре дня до того, как Абдулла вошел в реку. Я был тогда встревожен, но Паталоло уверил меня, что нет в Самбире ни одной души, которая не любила бы меня. Казался мудрым, как сова. Говорил мне, что не надо слушать сплетен злых людей, живущих вниз по реке. Этим он намекал на некоего Буланги, который живет недалеко от моря и который дал мне знать, что чужое судно стоит там на якоре. Я сообщил, конечно, об этом Паталоло. Он не хотел верить. Шамкал: «Нет! Нет!», как старый попугай. Мне он показался несколько странным. Был какой-то неспокойный, как будто хотел поскорее отделаться от меня. На следующий день является сюда этот одноглазый разбойник, который живет у Лакамбы; его зовут Бабалачи. Зашел около полудня, как будто случайно, и болтал здесь, на этой ве ранде, о том о сем. Спрашивал, когда я ожидаю вас сюда и так далее. Потом заявил, между прочим, что его господина и его очень изводит один свирепый белый человек — мой друг, который волочится за дочерью Омара. Очень почтительно спрашивал моего совета. Я сказал ему, что это белый мне не друг и что они бы лучше выгнали его. После этого он ушел с поклонами, уверяя меня в своей дружбе и в благосклонности своего господина. Теперь я знаю, конечно, что проклятый араб приходил шпионить и сбивать с толку моих людей. На вечерней перекличке восьми человек не оказалось на месте. Тогда я поднял тревогу. Я уже не мог оставить дом без караула. Ведь вы знаете, какова моя жена. Так как я не хотел брать с собой ребенка в такой поздний час, то я послал сказать Паталоло, что нам следует обсудить положение, потому что в колонии беспокойно и тревожно. Вы знаете, какой я получил ответ? «Раджа шлет дружеский привет и не понимает смысла твоего послания», — вот какой ответ принес Али, который не мог добиться от Паталоло ни единого дельного слова. Он вертелся тут, поправлял мой гамак. А перед самым уходом он сообщил, что засовы в усадьбе раджи задвинуты наглухо, но что он видел на дворе очень мало народа. В заключение он сказал: «В доме нашего раджи царствует мрак, но никто не спит. Там только мрак, страх и женские вопли». Весело, не правда ли? У меня от этою сообщения мороз по спине пробежал. После ухода Али я стоял у этого стола и прислушивался к крику и шуму. Шуму хватило бы на двадцать свадебных пиров. Было немного за полночь.
Олмэйр прервал свое повествование, как будто рассказал все, что имел сказать, а Лингард смотрел на него задумчиво и молчаливо.
II
Олмэйр подсел к столу, подперев голову руками и глядя прямо перед собой, а Лингард снова заходил по веранде и наконец прервал молчание:
— На чем вы остановились сейчас?
— Ах, да. Если бы вы видели поселок в ту ночь. Думается, никто не ложился спать. Я прошел вниз и оттуда мог видеть: в пальмовой роще развели большой костер и разговоры длились до самого утра. Когда я вернулся назад и сидел на темной веранде этого тихого дома, я почувствовал себя таким одиноким, что бросился в дом, взял ребенка из колыбели и положил к себе в гамак. Не будь ее, я бы сошел с ума, я был так одинок и беспомощен. Не забывайте, что я не имел известий от вас целых четыре месяца. И не знал, живы вы или нет. Паталоло не было до меня никакого дела. Мои собственные люди покидали меня, как крысы покидают тонущий корабль. Да, была мрачная ночь, капитан Лингард, когда я сидел здесь и не знал, что может сейчас случиться. Они так шумели, что я боялся, как бы они не ринулись сюда и не подожгли дом. Я сходил за револьвером, положил его заряженным на стол. Время от времени слышался ужасный вой. К счастью, ребенок спокойно спал, и при взгляде на него стал спокойнее и я. Я уже не думал ни о насилии, ни о каких страшных вещах. Но дело было скверно. Все рушилось. Имейте в виду, что в ту ночь не было правительства в Самбире. Ничто не сдерживало этих бунтовщиков. Паталоло улетучился. Я был покинут всеми своими людьми, и толпа могла безнаказанно излить на меня всю свою злобу. Благодарности они не знают. Сколько раз я спасал этот поселок от голодной смерти. Всего три месяца тому назад я отпустил им в кредит целую партию риса. Нечего было есть в этом проклятом месте, и они на коленях умоляли меня. Нет в Самбире ни одного человека, который не был бы должен «Лингарду и К°», ни одного. Это должно удовлетворить вас, капитан Лингард. Вы говорили всегда, что в этом заключается для нас наиболее верное обеспечение. Я провел вашу мысль, Лингард. Но такое обеспечение должно поддерживаться заряженными ружьями.
— У вас они были! — воскликнул Лингард. Он шагал все быстрее. Олмэйр продолжал свое повествование. Веранда была полна густой и удушливой пыли, которая, подымаясь из-под ног старого моряка, вызывала у Олмэйра приступы кашля.
— Да, у меня они были — двадцать штук, и ни одного пальца, который бы мог спустить курок… Легко говорить, — проворчал Олмэйр, сильно покраснев.
Лингард опустился на стул и откинулся назад; рука его была вытянута во всю длину стола, а другая перекинута через спинку стула. Пыль осела, и подымающееся над лесом солнце ярко озаряло веранду. Олмэйр встал с места и принялся спускать тростниковые шторы, висевшие между колонн.
— Тьфу пропасть, — сказал Лингард, — будет жаркий день. Правильно. Не впускайте солнце, а то мы изжаримся живьем.
Олмэйр вернулся на место и начал говорить совершенно спокойно.
— Под утро я отправился навестить Паталоло. Разумеется, я взял ребенка с собой. Ворота бьши заперты, и мне пришлось идти кругом, через кусты. Паталоло принял меня в темноте, с закрытыми ставнями, лежа на полу. Я не мог добиться от него ничего, кроме жалоб и стонов. Он сказал, что вы, наверное, умерли и что сюда идет Лакамба с пушками Абдуллы и перебьет нас всех. Сказал, что он, как старый человек, не боится смерти, но что самое большое его желание отправиться в паломничество. Он устал от неблагодарности людей, наследников у него нет, ему хочется идти в Мекку и там умереть. Он попросит Абдуллу отпустить его. Затем он ругал Лакамбу, и также вас немного. Вы помешали ему испросить себе флаг, который внушил бы уважс ние, — тут он прав, — а теперь его враги сильны, а он слаб, вас здесь нет, чтобы помочь ему. Когда я пробовал ободрять его, указывая на четыре большие пушки, оставленные вами здесь и прошлом году, он просто-напросто завопил на меня. «Куда бы он ни повернулся, — кричал он, — от белых ему будет смерть, между тем как у него одно только желание, чтобы его оставили в покое и он мог постранствовать…» По-моему, — прибавил Олмэйр после короткой паузы, — по-моему, старый негодяй знал уже давно обо всем, что готовится, но он был слишком осторожен, чтобы делиться с нами своими подозрениями. Он ведь тоже один из ваших любимцев. Да, нечего сказать, у вас счастливая рука.
Лингард ударил кулаком по столу. Раздался треск расколотого дерева. Олмэйр испуганно привскочил и посмотрел на стол.
— Всегда так, — сердито сказал он, — не знаете своей собственной силы. Теперь этот стол вконец испорчен. А другого нет — все жена забрала. Скоро мне придется есть на полу, сидя на корточках, как туземцы.
Лингард искренне засмеялся.
— Ладно, не придирайтесь ко мне, как баба к своему пьяному мужу. Если бы я не потерял «Искры», я приехал бы сюда три месяца тому назад, и все было бы хорошо. Но не стоит тужить об этом. Не расстраивайтесь, Каспар. Все живо наладится.
— Уж не думаете ли вы выставить Абдуллу отсюда силой? Уверяю вас, вам это не удастся.
— Да нет же! — воскликнул Лингард. — Боюсь, что для этого уже поздно. Какая жалость! Будь у меня здесь «Искра», я пустил бы в ход силу. Но бедняга «Искра» погибла. Помните ее, Олмэйр? Вы ходили на ней со мной раза два. Не прекрасное ли это было судно? Она слушалась меня во всем, только что не могла говорить. Она была для меня лучше всякой жены. И подумать, что суждено было оставить ее старые кости на каком-то рифе… Ладно, не ошибается только тот, кто ничего не делает. Но это тяжело. Тяжело.
Он грустно покачал головой, устремив глаза вниз. Олмэйр смотрел на него с возрастающим негодованием.
— Честное слово, у вас нет сердца, — разразился он. — Вы бессердечный эгоист. Вас как будто не трогает, что, потеряв ваше судно, конечно, благодаря свойственной вам беспечности, вы разорили меня и мою маленькую Найну. Что будет теперь со мной и с нею? Вот что мне хотелось бы знать. Вы завезли меня сюда, сделали меня своим компаньоном, а теперь, когда все пошло к черту, и по вашей вине, не забудьте, — вы горюете о вашем судне. Судно вы можете достать другое. Но вот торговля здесь погибла, погибла, благодаря Виллемсу, вашему дорогому Виллемсу.