Изгнанник
Шрифт:
Голос Аиссы, нетерпеливо повторивший вопрос, прервал его размышления и, вглядываясь в ее лицо, сверкавшее перед ним при тусклом свете огня, он сладострастно потянулся и, покорный ее желаниям, заговорил тихо и едва слышно. Склонив голову к его губам, она сосредоточенно слушала. Шум на большом дворе постепенно умолкал, ибо сон заглушил все голоса и сомкнул глаза. Кто-то глухо прохрипел песню. Виллемс вздрогнул. Она закрыла ему рот рукой. Послышался слабый кашель, шелест листьев, а затем воцарилось глубокое молчание, похожее на смерть, и переносить его было труднее, чем самый неистовый шум и крик. Как только она сняла руку, он поспешил заговорить, до того нестерпима была для него эта абсолютная тишина, в которой его мысли, казалось, звенели, как грозные крики.
— Кто тут шумел? — спросил он.
— Не знаю. Он ушел, — ответила она торопливо. — Скажи мне, ты ведь не вернешься к своему народу? Ни без меня, ни со мной. Обещаешь?
— Я уже обещал тебе. У меня нет своего народа. Я разве не говорил тебе, что ты для меня — все.
— Ах, да, — сказала она медленно, — но я хочу, чтобы ты говорил мне это снова и снова, — каждый день и каждую ночь, когда я только пожелаю, и я хочу, чтобы ты никогда не сердился за то, что я спрашиваю. Я боюсь белых женщин с жгучими глазами, не знающих стыда. — Она внимательно посмотрела ему в лицо и прибавила: — Они очень красивы? Должно быть.
— Я не знаю, — прошептал он в раздумье. — Если я и знал, то я забыл об этом, узнав тебя.
— Почему рассердился ты на меня, когда я впервые заговорила о туане Абдулле? Ты вспомнил тогда кого-то в той стране, откуда ты пришел. Язык твой лжив. Я знаю это. Ты ведь белый Но я не могу устоять, когда ты говоришь мне о своей любви. И я боюсь…
— Полно, я теперь с тобой.
— Когда ты поможешь Абдулле против раджи Лаута, кото рый первый среди белых людей, я больше никогда не буду бо яться, — шепнула она.
— Ты должна мне поверить, что не было никакой другой женщины, что я не жалею ни о чем и что вспоминать мне не кого, кроме моих врагов.
— Откуда ты пришел? — порывисто и непоследовательно спросила она страстным шепотом. — Из какой страны за вели ким морем? Из страны лжи и коварства, откуда приходит толь ко несчастье для нас. Не звал ли ты меня туда? Вот почему я ушла от тебя.
— Я больше никогда не буду просить тебя об этом.
— И там нет женщины, которая ждет тебя?
— Нет.
— Ты научил меня любви своего народа, который происходит от сатаны, — шептала она, склоняясь еще ниже, — Так?
— Да, так, — ответил он тихо, голосом, который слегка дрожал от волнения. Она прильнула к его губам, и он закрыл глаза в сладостном восторге.
Наступило долгое молчание. Аисса нежно прижала его голову к груди. На него сошли мир и покой, такие же полные, как и тишина вокруг него.
— Ты устала, Аисса, — пробормотал он.
— Я буду оберегать твой сон, дитя, — ответила она тихо.
Он проснулся совсем, со звенящей бодростью утомленного тела, освеженного коротким сном, и, широко открыв глаза, смотрел блуждающим взглядом на дверь в хижине Омара. Тростниковые стены сверкали при свете огня, от которого тонкий, голубой дымок струился кольцами и спиралями, застилая дверь. Выступившую вдруг из темноты голову он принял сначала за бред или за начало новой краткой драмы, за новую иллюзию переутомленного мозга. Лицо с закрытыми веками, старое, худое и желтое, с развевающейся белой бородой, падающей до земли. Голова без тела, всего только на фут от земли, поворачивалась медленно из стороны в сторону.
Изумленный, он наблюдал, как голова делалась более отчетливой, будто бы приближаясь к нему, как выступали смутные очертания туловища, подползавшего на четвереньках, все ближе и ближе к огню. Он был поражен появлением этой слепой головы, за которой беззвучно влачилось искалеченное туловище. Это был не сон: лицо Омара с кинжалом в зубах. Чего он искал здесь?
В сладкой истоме он не мог ответить на этот вопрос, прислушиваясь к биению ее сердца, к этому нежному звуку среди безмолвной тишины ночи. Подняв глаза, он увидел неподвижную голову женщины, которая смотрела на него влажными i неркающими глазами из-под длинных ресниц, бросавших легкую тень на нежный изгиб ее шеи; под лаской этого взгляда исчезли у него и тревожное изумление, и смутный страх перед гим странным привидением, и он погрузился в покой.
Он переменил положение головы и опять ясно увидел при- |рак, о котором он чуть было не забыл. Призрак продвигался псе ближе, крадучись бесшумно, подобно кошмарной тени, и теперь он был тут, совсем близко, тихо, неподвижно, точно прислушиваясь: одна рука и колено выступали вперед, шея вытянулась, и голова была вся обращена к огню. Виллемс видел перед собой изможденное лицо, блестящую кожу на выступающих скулах, черные тени впалых висков и щек и два темных пятна безжизненных глаз. Что побудило слепого калеку пробираться ночью к этому огню? Он смотрел зачарованный на это лицо, с перемежающимися на нем светом и тенью, но оно не выдавало ничего, было замкнуто и непроницаемо, как замурованная дверь.
Освобождаясь от своего ужасного оцепенения, Виллемс ясно увидел кинжал между тонкими губами. Он почувствовал внутренний удар; тело его оставалось все так же бесчувственным в объятиях Аиссы, но сердце наполнилось беспомощным страхом, и он понял вдруг, что его собственная смерть крадется за ним, что ненависть к нему, ненависть к ее любви заставила эту жалкую развалину, некогда отважного и доблестного пирата, решиться на отчаянный шаг, который будет славным и последним утешением его несчастной старости. Парализованный ужасом, Виллемс смотрел на отца, продвигающегося осторожно вперед, — слепого, как рок, упорного, как судьба, — и в то же время жадно прислушивался к сердцу дочери, которое билось над его головой легко, быстро и ровно.
Охвативший его безмерный страх отнял у него волю и желание бежать, сопротивляться или двигаться. Это был не страх перед смертью, — он храбро встречал опасность и раньше. Это был не страх перед концом, ибо он знал, что не теперь будет его конец. Одно движение, один прыжок, один крик — избавят его от слабой руки слепого старика, от этой руки, которая ощупывала теперь осторожно почву для того, чтобы добраться до его тела. Это был безотчетный страх перед проявлением неизвестного, перед побуждениями и желаниями, которых он не знал, но которые жили в груди у этих жалких людей, рядом с ним. Он ужасался не смерти, а сложности жизни, в которой он не мог разобраться и где все было ему непонятно, даже он сам.