Изгнанники
Шрифт:
— Дурак! — раздался голос снизу. — Экий ты косолапый, на кой черт роняешь инструменты Гром и молния! Ты сломал мне плечо.
— Что там еще? — крикнул другой. — Право, Пьер, будь ты так же ловок на руку, как остер на язык, ты был бы первым столяром Франции.
— Как что, обезьяна? Ты уронил на меня инструмент.
— Я? Я ничего не ронял
— Идиот! Еще хочешь заставить меня поверить, что железо падает с неба? Говорят тебе, ты ушиб меня, глупый, косолапый обормот
— Ничего подобного! — возражала «копна», — но, клянусь святой девой, если ты еще поговоришь, я спущусь с лестницы и расправлюсь с тобой.
— Тише, бездельники, — строго вмешался третий голос. — Если к рассвету работа не будет закончена, кое-кому сильно достанется.
И снова послышались удары топора и визг пилы Голова то показывалась, то исчезала Очевидно, владелец ее ходил по какой то платформе,
Он представлял собою платформу из темных, грязных досок, только что сколоченных, но, очевидно, употреблявшихся и ранее для той же цели Платформа была прислонена к стене замка и тянулась еще футов на двадцать дальше, а с более отдаленной стороны от нее спускалась вниз на землю широкая деревянная лестница В центре размещалась плаха с верхушкой, изрубленной и покрытой ржавыми пятнами
— Мне кажется, пора уходить, — промолвил Грин
— Весь наш труд пропал даром, Амос! — печально промолвил де Катина. — Какова бы ни была поджидающая нас участь, — а она, по-видимому, не из привлекательных, — нам остается только ей покориться и вынести все с достоинством мужественных людей.
— Ну, ну, окно-то ведь открыто. Раз-два и выскочили.
— Бесполезно. Вон глядите, там, на дальнем конце двора, уже строй вооруженных людей.
— Целый отряд. В такую рань.
— Да, а вот движутся и еще. Взгляните на средние ворота. Господи боже мой, что там такое?
Дверь замка на противоположной стороне отворилась, и оттуда вышла странная процессия. Впереди, попарно, шли две дюжины лакеев, с алебардами в руках, в одинаковых коричневых ливреях. За ними выступал громадный бородатый человек с засученными по локоть рукавами, с большим топором на левом плече. Затем, с открытым молитвенником в руках, бормоча молитвы, шел кюре; в тени виднелась женщина в темной одежде, с обнаженной шеей. На голове ее была черная вуаль, спадавшая на склоненное лицо. Сразу за ней выступал высокий, худой человек с красным, свирепым лицом и грубыми чертами. На голове у него была плоская бархатная шапочка с орлиным пером, прикрепленным бриллиантовой застежкой, сверкавшей при утреннем свете. Но темные глаза его горели еще ярче и светились из-под густых бровей безумным блеском, отражавшим и угрозу и ужас. Ноги его дрожали, черты лица конвульсивно подергивались; он производил впечатление человека, с трудом сдерживавшего торжество, наполнявшее его душу. Женщина нерешительно остановилась у подножия эшафота, но шедший за ней человек толкнул ее с такой силой, что она споткнулась и упала бы, не ухватись за руку священника. Поднявшись на верх лестницы, она увидела роковую плаху, страшно вскрикнула и отшатнулась в ужасе. Но мужчина снова толкнул ее, а двое из слуг, схватив за кисти рук, потащили дальше.
— О, Морис, Морис! — кричала она. — Я не готова к смерти. О, прости меня, Морис, если желаешь сам быть прощенным. Морис, Морис!
Она пыталась приблизиться к нему, схватить за руку, за рукав, но он стоял, положив руку на эфес шпаги, и все лицо его сияло злобной радостью. При виде этого ужасного насмешливого лица мольба замерла на ее устах. Молить было так же бесполезно, как просить милостыню у падающего камня или мчавшегося потока. Женщина отвернулась, откинув с лица вуаль.
— Ах, король, — продолжала она. — Если бы вы могли теперь взглянуть на меня!
При этом восклицании и при виде прекрасного бледного лица наблюдавший из окна эту сцену де Катина почувствовал, как сжалось у него сердце. Перед ним, у плахи, стояла самая могущественная, самая умная и самая прекрасная из женщин Франции — Франсуаза де Монтеспан, еще так недавно фаворитка короля Людовика XIV.
Глава XIX. В КАБИНЕТЕ КОРОЛЯ
В ту ночь, когда королевским гонцам пришлось испытать столько необычайных приключений, король сидел один в своем кабинете. С разрисованного потолка над его головой опускалась изящная лампа, поддерживаемая четырьмя маленькими крылатыми купидонами на золотых цепях, и разбрасывала по комнате яркий свет, отражавшийся в бесчисленных зеркалах. Мебель черного дерева с отделкой из серебра, роскошные ковры, шелка, гобелены, золотые вещи и тонкий севрский фарфор — все лучшее, что производила промышленность Франции, сосредоточилось в этих стенах. Каждая вещь представляла
Но хотя его темные глаза и смотрели на стену, они, казалось, ее не видели. Быть может, они были обращены назад, в прошлое, во времена золотой юности, когда мечты и действительность так перемешивались друг с другом. Сон или действительность — вот эти двое людей, склонившихся над его колыбелью, один в темной одежде, со звездой на груди, которого его учили звать отцом, другой — в длинной красной мантии, с маленькими блестящими глазами? Даже теперь, по прошествии более сорока лет, королю внезапно представилось живым это злое, хитрое, властное лицо, и он снова увидел старого Ришелье, великого невенчанного короля Франции. А затем другой кардинал, длинный, худой, отбиравший у него карманные деньги, отказывавший ему в пище и одевавший его в старое платье… Как отчетливо воскресает в памяти день, когда Мазарини нарумянился в последний раз, и весь двор танцевал потом от радости при известии, что кардинала не стало. А мать? Как она была прекрасна и властна. Вспомнилось, как храбро она держалась во время войны, сломившей могущество вельмож, и как, уже лежа на смертном одре, умоляла священников не пачкать завязок ее чепца святыми дарами. Потом мысли понеслись к тому времени, когда он сделался самостоятельным: вот он сбавил спесь своей знатной аристократии, добившись того, чтобы быть не только деревом среди окружавших равных деревьев, но остаться одному, высоко раскинув ветки над всеми остальными, и своей колоссальной тенью покрыть всю страну. Промелькнули перед глазами веденные им войны, изданные законы, подписанные договоры. Под его искусным правлением Франция расширила свои границы и к северу и к востоку, а внутри спаялась как монолит, где слышался только один голос, голос его, короля. Вот замелькала галерея бесчисленного ряда очаровательных женских лиц. Олимпия Манчили, итальянские глаза которой впервые указали ему, что есть сила, могущая управлять даже и королем; ее сестра Мария Манчили; жена со своим смуглым личиком, Генриетта Английская, безжалостная смерть которой поразила его сердце ужасом неизбежного; Лавальер, Монтеспан, Фонтанж. Одни умерли; другие в монастырях. Блиставшие некогда красотой и утонченностью разврата, теперь остались только с последним. А что же в результате всей этой беспокойной, бурной жизни? Он перешагнул уже грань зрелых лет, потерял вкус к удовольствиям юности; подагра и головокружения постоянно напоминают ему о существовании иного царства, которым он не может уже надеяться управлять. И за все это долгое время им не приобретено ни единого верного друга ни в своей семье, ни среди придворных, ни, наконец, в стране — никого, за исключением разве той женщины, на которой он собирался жениться в эту ночь. Как она терпелива, добра, какие у нее возвышенные мысли. С ней он надеялся загладить истинной славой все грехи безумного прошлого. Только бы приехал архиепископ! Тогда он будет знать, что она действительно принадлежит ему.
Кто-то постучал в дверь. Людовик поспешно вскочил с места, полагая, что, вероятно, приехал архиепископ. Вошел камердинер с докладом, что Лувуа испрашивает аудиенции у короля. Вслед за ним появился и сам министр. В руке у него болталось два кожаных. мешка.
— Ваше величество, — проговорил он, когда Бонтан удалился, — надеюсь, я не мешаю вам.
— Нет, нет, Лувуа. Сказать по правде, мои мысли стали надоедливыми и я рад расстаться с ними.
— У вашего величества могут быть только приятные размышления, — продолжал Лувуа. — Но я принес вам нечто, что сделает их еще интереснее.
— А что именно?
— Когда многие из наших молодых дворян отправились в Германию и Венгрию, вы мудро изволили заметить, что было бы желательно пересматривать письма, посылаемые ими на родину, а также быть в курсе новостей, получаемых ими от здешних придворных.
— Да.
— Вот они: полученные из заграницы здесь в этом мешке, а в другом — те, которые следует отослать. Воск распущен в спирте, и таким образом письма вскрыты.
Король вынул пачку конвертов и взглянул на их адреса.
— Действительно, мне хотелось бы прочесть правду в сердцах этих людей, — заметил он. — Только таким способом могу я узнать истинный образ мыслей низкопоклонствующих передо мною придворных. Полагаю, — добавил он, и подозрение внезапно блеснуло в глазах короля, — вы сами предварительно не проглядывали этих писем.
— О, я скорее умер бы, ваше величество.
— Вы клянетесь?
— Да, надеждою на спасение моей души.
— Гм. Я вижу на одном из этих конвертов почерк вашего сына.