Изгои
Шрифт:
«Хоть бы каплю тепла!» — думалось тогда Егору. Но где его взять? Ведь бараки в зоне были из кирпича. Даже полы в них бетонные, а потолков и стропил хватило ненадолго.
Пить! Воды! — проснулся однажды Егор среди ночи, узнал голос охранника. Тот уже который день задыхался от кашля. Но где взять воду? Вокруг только снег… Его не могло растопить даже солнце.
Надо б в Магадан! Достать бы гадов из управления! — сказал как-то один из охранников.
Вместе с зэками? Ты знаешь, что будет за это? От трибунала не отвертишься! А и оставишь их — получишь не меньше, — напомнил второй.
Выходит, сдохнуть нам всем!
Тут хоть сами! Если в Магадане появимся — там помогут сдохнуть. Так
Ни хрена им не докажете, этим управленцам!Только себе горе сыщете! Нет правды на земле! — сказал кто-то из зэков.
Нет! Надоело вот так подыхать! — не выдержал один из мужиков и предложил пойти всем в соседнюю зону.
Опоздал! Вокруг нас ни единой не осталось. Отовсюду увезли зэков. Нет никого. Даже сторожей не оставили. Да и кто согласится? Некого охранять.
Во, мужики! Лафа настала! Зоны закрываются! Да я и не мечтал, что доживу до такого, когда на Колыме ни одной тюряги не будет! Теперь зэки станут в Москве отбывать ходки, а на Колыму будут возникать на отдых как на Канары! А что? Воздух свежий! Экзотику хоть жопой хавай! Сколько пустых зон? Каждая — могильник! И в любой столько захоронений, что ни на одно волчье поколение хватит! Это вам не усыпальница фараона в Египте! Там его в золото одели, всякими украшеньями обделали! Наши зэки с этого света бегом слиняли. Без гробов! Пачками в одну яму. Какая там могила? Над ней хоть крест ставят. Наши и такое не получили. Зато здесь они спят спокойно под волчий вой. И никто с них, даже по бухой, никогда не захочет снова родиться на земле человеком. А у них мумии через тыщи лет баб насилуют. Вот так упокойники! Их бы сюда на годок! Небось вмиг посеяли б память, зачем у них яйцы промеж ног растут! — смеялись зэки, с грустью оглядевшись вокруг.
Не до смеха стало, когда начали умирать люди. Их обмороженные черные лица навсегда застряли в человеческой памяти.
Егор! Что с тобой? Чего плачешь? — заметила Люба слезу на лице. Горилла торопливо смахнул ее. Что ответишь? Пережитое не проходит бесследно.
Уже через неделю Егор стал подыскивать себе работу. Выбор был небольшой. Его звали охотником- промысловиком в госпромхоз на отстрел песцов и лис, волков и зайцев, либо в старательскую артель золотодобытчиков. Егор выбрал последнее. Тут хоть что-то зависело не только от удачи, а главное, здесь не требовали документы на оформление оружия как в первом случае.
Горилла ушел вместе с бригадой мужиков и мыл золотую породу с отвалов на старых выработках в полусотне километров от жилья.
Люба, провожая его, ни о чем не просила, не настаивала на возвращении. Да и как просить о таком, если Егор даже спал отдельно на диване. И вместо какой-нибудь надежды сказал, уходя:
Может повезет, тогда первым делом с тобой рассчитаюсь…
Не того ждала баба,но ничего не сказала, Промолчала, закусив губу. Сдержала, спрятала обиду поглубже за пазуху. А Егор сделал вид, что ничего не заметил В бригаде подобрались один к одному: все старше Гориллы вдвое, а то и втрое, все с золотом имели дело не по первому году. Новичком средь них был Егор.
Не везло ему в первые дни. Намывал меньше всех золотого песка. И уже начал подумывать о возвращении в поселок, когда наткнулся на самородок, привязавший, заставивший человека остаться. К весне намыл не меньше других. Когда бригада решила вернуться в дома на пару недель, чтобы переждать распутицу, Егор тоже пошел к Любе отдохнуть, помыться, перевести дух.
Два с половиной месяца работал он с поселковыми мужиками. Много узнал от них и о Любаше…
Ты, Егор, прикипайся к ней. Баба она путевая, хваткая, но невезучая. Замуж хреново вышла. За грамотея. А мужику, я так смыслю, диплом лишь помеха! Руки нужны умелые,
Еще бы! Где нынче сыщешь мужика без мозолей на руках? Теперь даже инженеры вкалывать приловчились. И только этот умудрялся как баба с холеными руками дышать. Он, вот срам, даже маникюр себе делал как пидер. В доме от него никакой подмоги, едины убытки терпели. Я б такого гада придавил. А Любка все ждала, что одумается, — говорили мужики.
В доме крыша покосилась, а он, паскудник, сидит на крыльце и книжки читает. Как бы вот врезал такому барбосу промеж бельмов, чтоб званье мужичье не срамил.
И Любка его не ругала. Любая другая выперла б! Она молчала. Мне б моя давно рога свернула и по харе натыкала. Этому повезло! Всегда в белой рубашке, наглаженных портках и при галстуке ходил. Как павлин середь кур. На всех свысока и обзывал темнотой дремучей, тундрой. Ну да хрен с им. Об нем чего тарахтеть? А вот бабу жалко. Ты, коль и впрямь никто не ждет, прирастай к Любке всеми корнями. Не пожалеешь…
Егор, слушая их, и впрямь задумался.
Люба, увидев его, тепло поздоровалась, но не бросилась к мужику. Эта сдержанность насторожила: «Может приглядела кого? Ну, уж хрен, не отдам никому!». Подошел к бабе и, повернув к себе по-хозяйски, спросил:
Ждала меня? Иль остыла память?
Люба ничего не ответила, молча прильнула головой к широченной груди мужика. К чему слова? Они лишь звук. Его попробуй поймать? Может потому не верят на Севере в клятвы. Настоящее доказывают жизнями, долгими годами. О чувствах не говорят. Они в каждом дне проверяются…
Ох, и закрутило Егора с того дня. Еле уложился в две недели, чтоб хоть немного дом выправить. Хорошо мужики помогли приисковики, своя бригада. С зари до темна работали. А к началу третьей недели засобирались на отвалы. Егор перед уходом послал письмо сестре. «Выправил свою судьбу, семьей обзавелся. Работаю с бригадой, золото мою», — написал Аленке. И ушел с мужиками, зная, что ответ придет не скоро.
Узнал Егор, что все мужики, каких спасли от неминучей смерти поселковые, уже получили документы об освобождении. Им даже компенсацию выплатили на лечение. Пусть небольшая, но все ж помощь. Пятерым оплатили проезд домой, а его, Егора, оставили в поселенцах. Не решились с его статьей отпускать с Колымы живьем враз на волю. Три года проверки Севером определили ему в Магадане. Егор не стал оспаривать это решение, порадовавшись тому, что получил.
Как незаметно, вприскочку побежало время. Горилла не замечал не только дни, а даже месяцы. В поселке он стал своим. Его признали люди. Никто никогда не напоминал и не упрекал прошлым. Да и было ли оно? Любанька с дочкой, старая мать стали самыми дорогими на свете. Ради них жил человек, слившись в одну семью, вычеркнув из памяти пережитое. Изредка ему писали с материка. Рассказывали о новостях села, какие Егор забывал тут же. Вот только за дочек переживал. Они, как говорили, стали убегать из дома, не слушались мать, грубили ей, упрекали за отца. С отчимом вовсе ни о чем не разговаривали, перестали навещать бабку и, того гляди, вовсе от рук отобьются.