Изгой
Шрифт:
Хакама захлопала в ладоши. Глаза горели торжеством, на щеках расцвел румянец. Она помолодела и похорошела в радостном возбуждении.
— Ну что? — спросила она победно. — Разве всё не свершается с изумительной точностью, как предначертано звездами? Сегодня и завтра будет великий штурм, сегодня город может устоять... хотя не понимаю, как устоит перед такой силой, но смиренно склоняю голову перед властью звездного неба, но завтра падет точно, завтра наши... противники, назовем их так, погибнут. Будут убиты. Но именно завтра день Битвы Муравья с Рекой, не так
Боровик кивнул. Солнце играло на его лысине. Крупная муха села на самую вершину блестящего черепа, начала чесать крылышки, поскользнулась и упала как с высокой горы. Боровик поймал на лету, не глядя, оторвал крылья и бросил под ноги.
— Да, — признался он с некоторой неохотой, — как ни пытались мы вмешаться, поторопить события... а ведь пытались, не будем друг от друга таиться!.. но всё равно события нарастали медленно, как поднимается вода в наводнение. А завтра тот день, когда плотина рухнет.
Ковакко жирно захохотал:
— Ты прав, мы все пытались. Но что предначертано звездами, то не вырубишь топором. Сейчас же, если бы мы все вдруг бросились помогать Богоборцу, спасать его уже ничто не спасёт его от гибели. День Битвы Муравья с Рекой! Подумать только, его гибель была предначертана ещё задолго до его рождения!
— Да что там гибель, — буркнул Беркут. — Даже рождение! Всё предначертано еще до появления белого света. Возможно, еще до звезд... ибо звезды — только знаки, по которым мы читаем судьбу миров, стран, людей... Не так ли, Россоха?
Россоха вздрогнул, поёжился. Он чувствовал себя как никогда скверно.
— Ты знаешь сам, — ответил он неохотно. — Не надо быть великим знатоком звездного неба, чтобы читать там свою судьбу. Или судьбы близких, если знаешь их день и час рождения.
Ковакко вдруг зябко передернул плечами:
— Не знаю. К счастью, я совсем не умею читать звёзды. А то бы вдруг увидел и свой день... Бр-р-р!
По небу плыло странное оранжевое облако, похожее на снежную гору, даже не гору, а целый горный хребет, залитый солнцем. Вершины причудливые, множество уступов, наплывов, выступающих скал, пещер, но низ этой плывущей громады чернее дегтя, и что пугало всех больше всего, абсолютно плоский, ровный, как будто эта масса скользит по незримому, но твердому своду.
И сколько встревоженные люди ни провожали взглядами эту медленно двигающуюся громаду, вершинки оставались причудливо легкими, ажурными, как взбитая пена, но низ сплющен незримой тяжестью, сплющен о невидимую твердь.
Окоем отошел от окна, покачал головой:
— Не к добру сие знамение. Ох, не к добру! Олег молчал, лбом уперся в поставленные на стол кулаки, думал, а Скиф хотел смолчать, но он не волхв, из самого сердца вырвалось злое:
— Знаешь, Окоем!.. Иногда я понимаю, за что мой брат поставил тебя верховным жрецом, но... не надо быть семи пядей во лбу, чтобы предсказывать беды, если в городские врата вот-вот ударят тараном!
— Не к добру, — повторил Окоем. Потом, словно только сейчас поняв,
Скиф вспыхнул, хотел возразить злее, но Олег опустил ладонь на его руку, сказал негромко:
— Погоди. Что там за шум?
Из коридора слышались громкие голоса. Скиф поморщился, шагнул в сторону двери.
— Погоню на стену, нечего им...
Дверь распахнулась, едва не ударив в лоб. Влетел Ярильник, молодой воин, приставленный к Скифу Турчем. Лицо его и без того круглое, как луна, растягивалось в улыбке в стороны, будто тянули за уши.
Мой господин!.. У нас гости!
Кого черт принес, — проворчал Скиф, — Гони в шею... Нет, погоди. Кто там?
Ярильник заулыбался во всю ширь, не ответил, выбежал, и почти сразу в комнату вбежала легкая стройная девушка, худенькая, с тонкими руками и тонкой шеей Она показалась Олегу похожей на молодого олененка еще нескладного, но бесконечно милого, доброго, доверчивого, что еще не знает жестокостей большого мира.
Завидев Скифа, счастливо вскрикнула. Лицо его осветилось счастьем, блаженством. Она с ликующим щенячьим визгом бросилась к нему, Скиф растопырил руки, она подпрыгнула и оказалась у него на груди, и только тогда Олег узнал её, сейчас в мужской одежде, покрытую плотным солнечным загаром.
— Ляна, — бормотал Скиф потрясенно, — как ты здесь оказалась?
Она торопливо и жадно осыпала его мелкими детскими поцелуями. Он держал ее на руках как ребёнка, она по ее хрупкой фигурке и была еще ребёнком, чистым и восторженным, а глаза светились как звёзды.
Скиф осторожно опустил на землю, но она снова бросилась ему на шею и повисла, дрыгая ногами. Он с застывшей улыбкой погладил ее по спине, по голове, наконец мягко расцепил ее руки. Ноги Ляны коснулись земли, он сказал мягко:
— Ляна, ты зря сюда прибыла... Я даже не знаю, как ты сумела пробраться.
Ее тонкие красиво очерченные брови в безмерном удивлении взлетели на середину чистого лба.
— Да очень просто!.. Я проехала прямо через их лагерь. Через самую середину. Мой конь ни на кого не наступил, он очень осторожный и чуткий... Нас никто просто не заметил. И не остановил.
Скиф открыл рот. Закрыл, снова открыл, глаза полезли на лоб.
— Ты... это всерьез?
Он беспомощно оглянулся на Олега и Окоема. Окоем хмурился, рассматривал Ляну с открытой неприязнью. Олег улыбнулся:
— Здравствуй, Ляна. Да, благородный Скиф, такое бывало и раньше. Великая Изгильдина однажды проехала через лагерь вооруженного врага, это засвидетельствовано в ряде старых хроник. Никто ее не видел и никак не обнаружил, так как защитой ей служили ее добродетель и невинность.
Скиф побледнел, на лбу выступили мелкие капельки пота.
— Боги, Ляна!.. Ты ехала через лагерь, полный мужчин? Боги могут и недосмотреть, а если бы тебя кто-нибудь да заметил?
Она засмеялась чисто и звонко, Олегу почудилось, что по всему помещению покатились крохотные коло-кольчики.