Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)
Шрифт:
Но вернемся к действительности: странно, прежде чем до меня дошло, что случилось, с потолка отвалился тяжелый кусок и оставил дыру, своими очертаниями напоминающую Сицилию.
Белореченская, 11 декабря 1942
Так как ночью ударил мороз, я совершил прогулку по местности, чьи утонувшие в грязи дороги я вчера счел непроходимыми. Сегодня они, точно деревенские пруды, покрыты блестящим льдом. Дома небольшие, одноэтажные, покрытые камышом, дранкой и крашенной суриком жестью. У тростниковых крыш нижние слои — из крепких стеблей, верхние,
Внутри жилищ нередки теплолюбивые растения, фикус или лимоны с висящими на них плодами. Маленькие помещения с большими печами напоминают теплицы. В садах и по краям широких дорог в изобилии высятся тополя, похожее на метлу дерево преображается в солнечном свете.
Маленькое солдатское кладбище хранит кроме нескольких сбитых над этой местностью летчиков также тела умерших в полевом лазарете. Насыпаны и снабжены крестами тридцать могил, также какое-то их количество вырыто про запас, что мастер Антон в геббелевской «Марии Магдалине» считает кощунством.
Затем у реки Белой. По ней несется высокая, вся в воронках, грязно-серая вода. По берегам протянулись полевые позиции с заграждениями и гнездами для стрелков вдоль них. Группы женщин работали там под присмотром саперов. В лощине — мертвая лошадь, с остова которой мясо срезано до последней жилки. Город с его деревянными амбарами и замшелыми крышами неплохо выглядит отсюда; чувствуется создаваемая трудом рук жизнь, заметно органическое выветривание, в условиях которого приходится здесь обитать.
Затем у моей хозяйки, фрау Вали, уменьшительное от Валентины. Муж ее отсутствует с начала войны, он в противохимическом полевом отряде. С ней шестнадцатилетняя подруга Виктория, дочь врача, говорящая немного по-немецки, читавшая Шиллера, которого она, как почти все ее соотечественники, почитает в качестве образцового поэта. «О, Шиллер, здорово!» Девушка собирается в Германию, отправке в которую она подлежит. Гимназистка, ее подруги по классу, которым уже за шестнадцать, были мобилизованы в партизаны. Она рассказывает о четырнадцатилетней подруге, застреленной у реки, хоть и без всякой черствости, но перенося при этом события совсем в иную, чем область чувств, сферу. Это произвело на меня сильное впечатление.
Вечером разговор с майором К., в основном о партизанах, розыском и подавлением которых он занят. Даже между регулярными частями борьба идет не на жизнь, а на смерть. Солдат отдает последние силы на то, чтобы не попасть в руки врага, и этим объясняется стойкость, с какой сопротивляются в котле. Обнаружены русские приказы, назначающие цену за каждого приведенного живым пленного, необходимого службе разведки. Есть также инструкции, определяющие, что пленного сначала предоставляют военным и только потом — политическим службам; т. е. легко можно представить себе обстоятельства, в которых происходит «выжимание лимона».
Противники не ждут пощады друг от друга, и пропаганда укрепляет их
На обратном пути я размышлял об этом. Здесь в этих пространствах нашла подтверждение мысль, которую я уже однажды развивал в разных направлениях, а именно, что там, где все дозволено, возникает сперва анархия, а затем — жестокий порядок. Тот, кто творит произвол со своим противником, не может ожидать пощады; так возникают новые жестокие законы войны.
Теоретически это выглядит весьма убедительно, на практике же неминуемо ведет к тому, что поднимают руку на беззащитных. На самом деле подобное хладнокровие можно представить только в схватке со зверем или в войнах, которые ведутся между атеистами. И лишь существование Красного Креста имеет тогда хоть сколько-нибудь внятный смысл.
Всегда будут сферы, в которых нельзя оставлять противнику право предписывать себе законы. Война — не пирог, который противники делят без остатка; всегда какой-то кусок будет общим. Это — заповеданное Богом человеческое участие, всегда стоящее над схваткой и лишающее борьбу дьявольской жестокости и демонизма. Уже Гомер знал и почитал его. Истинно сильного, того, кому предопределено властвовать, узнают по тому, что он является не в образе врага, не в образе ненавистника, — он чувствует себя так же ответственным и за противника. Преобладание в силе доказывается в гораздо более высоких сферах, чем физическая мощь, убеждающая только рабов.
Майкоп, 12 декабря 1942
Вчерашний разговор дал понять, что мне не удастся провести «инвентаризацию» в этой стране: есть много мест, являющихся для меня табу. К ним относятся все те места, где поднимают руку на беззащитных и где пытаются действовать путем репрессий и акций массового уничтожения. Я, впрочем, не жду изменений. Все это в духе времени, хотя бы потому, что стало своего рода эпидемией. Противники в этом недалеко ушли друг от друга.
Но, может, надо было бы исследовать эти места ужаса, в качестве свидетеля увидеть все и понять, кто они — участники и жертвы. Какое сильное влияние оказал Достоевский своими «Записками из Мертвого дома», но ведь он очутился там не добровольно, а как заключенный!
Но и возможностям свидетельства поставлены пределы. И вообще для такого свидетельства следует иметь более высокое предопределение, чем его способно дать наше время.
Намеченный на утро отъезд из Майкопа задержался до наступления темноты. Снова в гостях у командующего вместе с маленьким саксонским генералом, чья машина застряла в грязи. Он рассказывал о трудностях, с которыми встретился в Харькове. Поначалу у него умирало от голода семьдесят пять человек в день, но он довел их число до двадцати пяти. О полицейских мерах он говорил тоном заботливого отца, как, например: