Измена, сыск и хеппи-энд
Шрифт:
– Издали она смотрится неплохо, – не согласилась Вика.
– Смотрится, если у тебя минус восемь на каждом глазу. И ведь бедняга глупа, как полено, почему и консультирует по деловой этике. Еще бы! Иванов-Люксембургский ни в чем не может отказать тете.
– Она ведь, говорят, его воспитала?
– Ага. Пока мамочка в тюрьме сидела за растрату, за крошкой тетя присматривала, потому как сама к тому времени освободилась.
– Как? Клавдия Львовна тоже сидела?
– Разумеется.
– Но за что?
– Какие-то махинации с тухлой рыбой пряного посла. Я тогда маленькая была, подробностей не помню, однако дело историческое, громкое. Да и кто не знал тогда тетю Клавку из углового гастронома!
– Вот поразительная судьба! – ахнула Вика.
– И я о том же, – согласилась Елена Ивановна. – А ты говоришь, жить невозможно. Все способен человек снести и вывернуть из самого дерьма в платьице от Лагерфельда. Веселей гляди! Ты что-то у нас
Вика пожала плечами. Она сама понять не могла, что же это у нее не так, но что-то чужое и нехорошее тенью встало за спиной. Сгинь, сгинь, рассыпься.
– А не болеешь? – не унималась Елена Ивановна. – Нет? Тогда не дури и не раскисай. Если уж со стороны хандра твоя заметна, то дело дрянь. Я ведь у Зомби заметочку в блокноте углядела – ты же знаешь, у меня дальнозоркость. Заметочка пакостная: “Царева. Апатична, малоинициативна, в последнее время явно снизила активность. Может быть, критические дни?!?” И все-то у этих кобелей ниже пояса! Разве могут они понять тонкую бабскую душу?
Елена Ивановна с чувством расплющила окурок в пепельнице и протянула ногу туда, где валялись ее знаменитые туфли без задников. Кончиком натруженной ступни она подбросила туфлю, ловко надела ее на лету и проделала тот же фокус с другой туфлей.
– Перерыв окончился, пора пахать на герцогство Люксембург, – объявила она. – Да воспрянь ты духом! Держись в струне!
Вика воспрять постаралась. Особенно отчетливо и бойко протопала она мимо того пилона, в который, по словам Елены Ивановны, была вделана телекамера. Если вздумает вдруг Гусаров просмотреть записи, чеканный шок Вики Царевой должен рассеять все его подозрения насчет критических дней.
Зато вечером, когда зеркальные двери “Грунда” выпустили Вику на грундовский же участок тротуара, не посконно-асфальтовый, а выложенный розовыми плитками, похожими на печенье, она смогла наконец последовать рекомендациям консультанта по внутренней этике и погрузилась в личное. Это был такой омут, откуда выплыть трудно. Бежать бы Вике домой – там сидела бедная Анюшка, наверняка голодная и русский язык не сделавшая. Но не шли ноги домой, а сердце противно таяло. К тому же с козырька универсама Вике прямо за шиворот упала капля. Всего одна капля, но большая и холодная, и так ловко скользнула она вниз, в тепло, к самым лопаткам, будто мерзкая, вполне одушевленная земноводная тварь. Вика вся задрожала от озноба и обиды, а ее глаза мигом налились слезами. Эти слезы последнее время всегда стояли у нее наготове и непрошено, в долю секунды, вдруг брызгали, причем от всякой ерунды – от грубых слов, от дочкиных капризов, от трудностей английской орфографии и даже от грустной музыки. Слезы портили тонкую подрисовку глаз, горячим нос и самой Вике были отвратительны, но ничего поделать с собой она не могла.
– Мам, я кушала, – торопливо, не дожидаясь расспросов, отрапортовала Анютка. Эта торопливость внушала подозрение, что гороховый суп она вылила в унитаз, зато уничтожила коробку конфет “Южная ночь”, купленную к воскресному чаю.
– Много шоколада есть нельзя. Мне не жалко, но тебя обкидает прыщами, – вяло пугнула дочку Вика (коробка с “Ночью” в самом деле опустела). Анютка вздохнула. Каждый день она слушала эти страшилки про прыщи, но ничего ужасного с нею от шоколада не делалось.
– Уроки? – продолжала допытываться Вика.
– Сделала. По математике четыре.
– А почему не пять?
– У Кати вообще тройка. Это у отличницы-то!
– Опять весь день у Шемшуриных просидела?
– Мы с Кристиной уроки делали.
– Представляю, чего наделали!
Анютка свои ответы выкрикивала, сидя перед телевизором и вытянув вперед длинные тонкие ножки. На экране с громом ядовито-розовое сменялось адски-лиловым и ослепительно-зеленым. Вечные мультики! Анюткины немигающие глаза под густой челкой ничего не отражали, кроме этих мелькающих пятен. Разговаривать она не хотела, потому что считала: просмотр мультики – священное право ребенка. Часто даже обязанность. Кое-какие мультики она потом могла поругать глупыми или скучными, но смотрела их с тем несгибаемым усердием, с каким активные пенсионеры ходят на выборы.
Вика вышла в прихожую, чтобы взять пакет с продуктами, купленными в универсаме – том самом, с каплей. Она споткнулась здесь о домашние тапочки своего мужа Пашки, разбросанные косо и беспечно. Потом взгляд ее упал на Пашкину воскресную для пикников, ветровку (она топорщилась на вешалке веселым горбом) – и те слезы, что лезли и капали днем по самым неподходящим и нелепым поводам, вдруг брызнули у нее из глаз с неестественным, клоунским почти напором. Лицо в одну минуту стало совершенно мокрым. Да, все нехорошо, неладно, не так, как полагается – и в этом доме нехорошо, и у нее самой, а главное, у Пашки. У ее несчастного Пашки!
Глава 2
Бюро несчастных случаев
Теперь ей стало окончательно ясно: с Пашкой беда. Именно
Десять лет назад Павел Царев был красой и гордостью Нетска – чемпион России по гребле на байдарках, вице-чемпион Европы, обладатель кучи кубков. Его простая, открытая улыбка украшала тогда городскую доску почета и не сходила с телеэкрана. Не менее улыбки хорош был и телегеничен великолепный, огромный Пашкин торс, прямо-таки Бельведерский, как выразился один комментатор (“Вот и мелькнул у финишной прямой Бельведерский торс нашего чемпиона!”) Не все в Пашке, правда, было так же совершенно, как торс. Особенно с речью бывали трудности. Пашка, сколько себя помнил, только грёб и грёб. Незаметно для себя он при этом закончил школу, а потом и университет. Каким-то образом даже оказался у него престижный диплом психолога. Несмотря на это, слова на Пашкином языке съеживались до одного слога, плохо соединялись и прилаживались друг к другу. Газетные интервью давал за своего питомца тренер Самборучный, а по радио и телевизору Пашка только улыбался, шумно дышал в микрофон и бросал отрывистые односложные восклицания вроде “ну!”, “да… э…”, “так! да!..” Журналист обычно приходил ему на помощь и пояснял, что прославленный спортсмен утомлен и взволнован трудной дистанцией (предстоящими через полгода стартами, симпатией собравшихся и тому подобным, смотря по обстоятельствам). Тут же к микрофону подпускали тренера Самборучного, который был болтлив, как баба, и мог непрерывно говорить часами, так что в редакции оставалось лишь нарезать и склеить из его бормотания подходящие фразы. Несмотря на невнятность речи, знаменитый Пашка Царев сумел пленить юную, умную и красивую Вику. И дело не только в торсе. У чемпиона был милый покладистый характер. Некоторое время Вика была женой чемпиона и даже вместе с Самборучным подготовила для газет несколько Пашкиных остроумных, глубоких интервью. Но времена переменились. Накладно и некому стало посылать Пашку грести в разные отдаленные места планеты. Пришлось оставить большой спорт. Пашкина слава померкла за полторы недели, и Вика испугалась: куда в смутные времена может лежать путь могучего косноязычного парня, умеющего только грести? Разве не в криминал? Но Пашка в криминал не пошел. Он с друзьями по большому и малому спорту стал работать в фирме, торговавшей всякими спортивными штуками. Они снабжали железками только вошедшие тогда в моду тренажерные залы, оборудовали бассейны и сауны, боулинги и теннисные корты. Они взялись даже за разбивку полей для гольфа и пропаганду благородной игры в отставшем по этой части Нетске. Последний год они трудились над сооружением горнолыжной базы на Блошиной горке. В общем, не пропал Пашка, а благополучная семья Царевых, особенно после того, как Вика из дохлой туристической фирмочки перебралась в блистательный “Грунд”, стала сильно напоминать со стороны те миловидные, ярколицые семейства, что в рекламных роликах кушают суп из кубиков или восторженно стирают белье, пахнущее рыбой. Царевы раскатывали на сизом “Саабе”, летом отдыхали в Португалии и даже нанимали дочке университетских преподавателей, чтобы исправить тройки во втором классе. Вика никогда не верила, что бывает такая жизнь, как в роликах про суп из кубиков, но что делать, если все у нее так удачно вышло – работа почти в Голливуде, дочка прехорошенькая, как кукла, и славный добрый Пашка, несущий ложку ко рту с лучезарной улыбкой. Ну и пусть он изъясняется словами вроде “О!” и “мгхм”. В конце концов, мужья из роликов тоже ничего другого не говорят!
Однако последнее время Вика стала замечать, что все ее силы уходят на то, чтобы соответствовать выпавшим на ее долю счастливым обстоятельствам. В “Грунде” они притворялась то голливудской звездой, то подружкой Джеймса Бонда, и это жалкое вранье не приносило ей радости. Наоборот, казалось, что, как в том навязчивом сне, все вот-вот увидят, что она голая – кривляка и больше никто. Дома и того хуже: что-то случилось с Пашкой. Он стал, если это только можно вообразить, еще неразговорчивей. Его междометия стали реже и тусклее. Как многие внезапно оставившие спорт атлеты, он было раздобрел, несмотря на футбольчик с друзьями и баньку, и сделался дюжим, краснолицым, с животиком (“животик” значит не маленький живот, как поясняла любившая точность слов Вика, и живот недавно и некстати появившийся; маленького же у Пашки ничего не было). Но вдруг Пашка стал худеть. Румянец почти сбежал с его лица, немного только задержавшись на подбородке и шее. Под глазами залегли тени. Пашка стал поздно возвращаться с работы и валиться сразу в кровать, как подкошенный. Он больше не улыбался, а только тер большим кулаком воспаленные глаза и с хрустом зевал. Сначала Вика решила, что Пашку заездила проклятущая Блошиная горка, но скоро выяснила, что горнолыжные дела там продвигаются успешно. Зато после изнурительных частых командировок в Курган и Мамышино Пашка являлся, едва держась на ногах. На Викины тревожные расспросы он отвечал совсем еж скупыми междометиями, и глаза его тоскливо бегали, а могучие руки дрожали.