Изменение
Шрифт:
Главный вход был заперт, на Рим опускалась ночь, звезды загорались над Ватиканом, над зыбким маревом, поднимавшимся от улиц, где среди темнеющих крыш вспыхивали лампы и неоновые вывески, и над многоголосым гулом, в котором слышался скрежет тормозов и громыханье трамваев, а из-за закрытых дверей плыли звуки органа и приглушенные песнопения, это означало, что в храме идет служба.
Вы обогнули церковь, миновали монастырский сад; шла вечерняя служба — освящение святых даров, — алтарь был озарен свечами и электрическими лампочками; курился ладан, в глубине нефа коленопреклоненные женщины бормотали молитвы; в церкви было много иностранцев,
Сесиль потянула тебя за руку, и вы снова очутились на унылой улице Кавура.
— Лучше придем сюда снова завтра, — сказала она.
— Но ведь нам еще так много надо посмотреть.
— Что же именно, если не считать — а мы их считать не будем — твоих пророков, сивилл, «Страшный Суд» и «Сотворение мира»?
— Ну хотя бы церковь Санта-Мария-дельи-Анджели возле терм Диоклетиана и Картезианский монастырь.
— Там, где эта ужасная статуя святого Бруно работы какого-то француза?
— Гудона. Его, конечно, лучше смотреть в Париже. Но, кстати, святой Бруно — один из самых трогательных святых во всем мировом искусстве.
— Ну, а если отрешиться от искусства?
— Не знаю, сам святой мне не внушает доверия.
— Зато другие святые тебе его внушают: ты должен как от чумы бежать от освящения святых даров или уж однажды пойти полюбоваться этой службой в твой любимый великий собор святого Петра, насладиться, проникнуться ею и раз и навсегда излечиться от недуга; только не рассчитывай, что я пойду с тобой, я буду ждать в траттории, должен же ты подкрепить свои силы после такого жестокого испытания, а потом, когда тебе будут грезиться гигантские святые Бруно, я буду охранять твой сон — увы, только часть ночи… Поцелуй меня.
— Не здесь. В пиццерии.
За столиком играли в тарок рабочие, один уже был изрядно пьян.
— И еще мы должны посмотреть «Христа у крестного древа», кажется, это в церкви Санта-Мария-сопра-Минерва, единственной готической церкви в Риме.
— Это одна из самых уродливых церквей в мире; она в нашем квартале, мы можем пойти туда от дворца Фарнезе.
— А потом позавтракаем где-нибудь возле Порта Пиа, но там только одна сторона ворот работы самого Микеланджело.
— Мы все это проверим по моему довоенному синему путеводителю; но есть еще одна его вещь — «Пьета», ее я никогда не видела — это на какой-то вилле, довольно далеко отсюда, — ты не помнишь?
Наутро вы взяли такси и поехали на виллу Сан-Северино, по, очутившись у ее дверей, обнаружили, что она открыта только по понедельникам от десяти до двенадцати.
Так у вас оказалось сколько угодно времени, чтобы без помех рассмотреть Моисея в церкви Сан-Пьетро-ин-Винколи — задолго до начала вечерней службы, задолго до захода солнца, вдвоем в безлюдном и очень холодном нефе, при полупотушенном прожекторе; статуя казалась привидением на чердаке, но беда была не в том: переходя с места на место, от произведения к произведению, ты чувствовал, что тебе недостает чего-то главного, чего ты не мог увидеть из-за Сесиль, и хотя ты не говорил ей ни слова, ты знал, что и она об этом думает, и вас обоих преследуют эти пророки и сивиллы, этот не увиденный вами «Страшный Суд»; понимая бессмысленность вашей нынешней прогулки, вы оба молчали, вам было ни к чему признаваться друг другу в вашем общем разочаровании,
Потом Сесиль занималась стряпней на Монте-делла — Фарина, а ты, растянувшись на диване, перелистывал номер журнала «Эпока», и она обернулась к тебе, вытирая руки полотенцем с трехцветной полоской.
— В иные дни мне до того тошно глядеть на Рим…
— Когда у тебя отпуск?
— Вот именно — все только во время отпуска; в этой комнате ты бываешь только в свободные часы, а в Рим приезжаешь только ради «Скабелли», вот и сейчас ты вернешься в свою гостиницу. Если бы я хоть могла тебе верить, если бы ты дал мне хоть какое-то доказательство…
(Для того чтобы дать ей это доказательство, ты и выехал сегодня утром поездом восемь десять.) А потом вы оба легли, потушили лампу, ты изредка поглядывал на светящиеся цифры часов у себя на руке, и она шепнула:
— Приходи завтра утром пораньше, я приготовлю чай и поджарю хлеб. — И ты закрыл ей рот поцелуем, а наутро забыл о ее приглашении.
За окном поверхность земли теперь так же черна, как ее недра (поезд грохочет уже иначе, чем в туннеле), а на небе теперь видны только редкие зеленоватые просветы, редкие облака, которые еще можно различить, и между ними кое-где поблескивают звезды, а на холмах огоньки домов и на дорогах — фары машин.
В Париже, куда Сесиль приехала в отпуск (а у тебя тогда отпуска не было), примерно в ту же пору, что сейчас, отсидев в конторе томительные часы до полудня, точно ты не директор, а рядовой служащий, ты встретился с нею внизу, где она ждала тебя под дождем в светло-желтом плаще с капюшоном, засунув руки в карманы и поставив ноги так, чтобы на них не текло с плаща.
— Ну и погода!
— Ты не хочешь меня поцеловать?
— Не здесь, дорогая, не в этом квартале. Я в отчаянии, что тебе пришлось стоять под дождем. В другой раз…
— Пустяки! В другой раз ты вынужден будешь обедать с женой…
— Не каждый же день.
— Почти каждый.
— Не только с женой; у меня будут и деловые встречи, как в Риме.
— Тем меньше останется на мою долю.
— Ты же пробудешь здесь две недели…
— Они промелькнут быстро, я знаю. Мы опять сядем в поезд…
— Не думай об этом заранее. Куда мы пойдем?
— Здесь ты — мой гид.
У нас слишком большой выбор. Что ты предпочитаешь?
— Решай сам, мне хочется, чтобы для меня это было сюрпризом.
— А какой берег — правый или левый?
— Правый берег — это твоя служба, левый берег — это твоя жена, выбрать нелегко.
— Тогда поедем на острова. Не знаю, что там есть, по что-пибудь мы наверняка найдем. А вот и такси.
Справа сквозь влажное от дождя стекло, за повернутым к тебе в профиль лицом Сесиль — оно понемногу смягчалось — ты увидел проплывавшие мимо ворота Лувра, за ними Триумфальную арку на площади Карусель и вдалеке, смутно — Обелиск на площади Согласия, а потом, когда вы поехали берегом Сены, над крышами домов — серые башни собора Парижской богоматери.