Изнанка миров
Шрифт:
Я бы предпочел пиво, а еще лучше — пиво после ванной, уж очень хотелось смыть с себя пыль, радиацию и омерзительный запах смерти, который преследовал меня с самого убежища… Но вместо ванны я сидел у входа в молельный шатер и жадно пил теплое и терпкое вино, пока мужчины племени не разошлись. Тогда Авигдор позвал меня внутрь.
— Показывай! — потребовал он.
Я высыпал из рюкзака все книги. Бормоча себе под нос что-то про мерзость и богохульство, Авигдор принялся листать трофеи. Старейшина племени был одет в грязный засаленный балахон, в его длинной и спутанной седой бороде застряли крошки еды, а костлявые пальцы терзали бумагу с какой-то исступленной ненавистью…
— Сегодня будет славный костер, — возбужденно проговорил он. — Закон гласит, что мерзость надо предавать огню.
— Деньги, — напомнил я.
— Ах да, — засуетился Авигдор. — Деньги… всегда только за деньги, да, Картафил?
Этой кличкой старик называл меня с первого дня, а я не возражал, пока он расплачивался за трофеи золотом. Нифльхеймские кроны этот тупица сжег на костре вместе с моим паспортом («мерзость!»), а от сеннаарской кредитки в этом мире толку было немного. А золото — оно всегда золото…
Отсчитав мое вознаграждение, Авигдор спросил, понизив голос до шепота:
— Ты видел… ритуал?
— Шедуса? — нарочито громко уточнил я. Авигдора передернуло. — Видел. Я принес ребенка.
— Да-да, — пробормотал Авигдор. Плевать ему было на ребенка. — Значит, ты… спускался на дно колодца?
— Колодца? — спросил я.
Взгляд старика стал отсутствующим.
— Закон учит, что бесы… шедусы поклоняются не только солнцу. Что на дне самого глубокого колодца они приносят жертвы Сосуду Гнева, страшному оружию возмездия, — Авигдор, похоже, начинал входить в проповеднический раж, — которое позволит нашему народу воздать сполна врагам за все их злодеяния…
Этот старый маразматик даже не знал, кем были эти враги, и кто сбросил бомбы: летающие крепости из Сеннаара, цеппелины из Тхебеса, драконы из Шангри-Ла — или это был сугубо внутренний конфликт, когда схлестнулись какой-нибудь Мильком с Кемошем, и превратили мир в атомное пепелище… Я так и не смог этого выяснить, а туземцы даже и не пытались. Племя, приютившее меня, выстроило из своего невежества целую религию, обиженную и озлобленную, где главной целью было возмездие незнамо кому… Хрен тебе, а не атомную бомбу, подумал я, и тут в шатер вошла Ребекка.
— Отец, — несмело сказала он. — Знахарка говорит, что ребенок… — она запнулась под тяжелым взглядом отца, но продолжила: — …ребенок, которого принес Картафил. Этот ребенок… нечист. Что нам делать, отец?
Авигдор гневно смерил взглядом дочь, встал в величественную позу и изрек:
— Закон гласит: нечистых детей, у которых неправильное число пальцев на ногах или руках, растет хвост или рога, или есть какие иные признаки нечистоты, следует побивать камнями…
По вечерам я приходил на побережье и долго смотрел на горизонт. В Соляном море не бывает волн, оно всегда безжизненно спокойно, вода в нем горькая и нет рыб; только легкий бриз заставляет морщиться его упругую поверхность. Если очень долго плыть по нему, можно попасть в Предвечный Океан, который — как и Серые Равнины, и Небесный Эфир, и Великая Река, и тайные тропы Агарты — не принадлежит ни одному миру, но соединяет их все…
К сожалению, всей древесины Гиннома не хватило бы даже на самую утлую лодчонку. И в убежищах я не нашел ничего, что помогло бы мне выбраться из этого мертвого мира… Похоже, я застрял тут надолго. Может быть, навсегда. При мысли о том, что я до самой старости буду приходить на побережье, смотреть на море и мечтать о несбыточном, тихо выживая из ума, на меня накатывало тоскливое оцепенение, побороть которое можно было только с помощью бурной, хотя и бессмысленной, деятельности.
На побережье у меня был тайник. Тут я копил авигдорово золото, сюда же припрятал атомную бомбу. К ней надо будет раздобыть свинцовый ящик, а то мое золото начнет светиться в темноте… Я как раз заканчивал засыпать бомбу песком, когда услышал шуршание гальки.
— Здравствуй, Картафил.
Это была Ребекка, отчаянная умничка Ребекка, не побоявшаяся вечером прийти одна на берег Соляного моря и — самое страшное преступление с точки зрения ее отца — заговорить с чужаком.
— Добрый вечер, Ребекка, — сказал я.
Глазищи у нее были — как у газели: большие, темные, красивые. И сама она была как газель, с изящной фигуркой и очаровательной грацией жеребенка. А еще у нее были волшебные руки… Это ведь она меня выходила после падения с экспресса. Хотя иногда, в такие бесконечно длинные и одинокие вечера, я жалел, что выжил.
— Ты… ты хороший человек, Картафил, — запинаясь, сказала Ребекка. — Жаль, что ты не из нашего племени и не чтишь наш Закон. Это очень важно: чтить Закон. Это то, что делает нас лучшими.
— Лучшими из кого? — спросил я.
— Просто — лучшими! Нам будет даровано возмездие. Только мы останемся в мире после него. Не будет ни аммонитов, ни моавитян, ни… — Ребекка осеклась при виде моей грустной улыбки.
— Видишь ли, девочка, — сказал я, — есть и другие миры, кроме этого.
Теперь был ее черед улыбаться снисходительно.
— Ты хороший человек, Картафил… — повторила она.
— Тут ты ошибаешься, — сказал я.
— Хороший, — с нажимом сказала она. — И будь ты из нашего племени, ты бы мог…
Она вдруг побледнела, улыбка сбежала с ее лица, а глазищи уставились куда-то за меня, в море. Я обернулся и, с трудом веря в свою удачу, потащил из-за пояса ракетницу.
На фоне бордового солнечного диска, опускающегося в Соляное море, чернели паруса галеона с Тортуги.
ПЕРЕХОД
Океан штормит. Галеон «Легба» то и дело зарывается бушпритом в волну, палубу захлестывает зеленоватой водой, она пенится у основания мачт и через шпигаты устремляется обратно за борт. Небо, мутновато-расплывчатое, как и бывает во время Перехода, затянуто тяжелыми, иссиня-черными тучами, и ветер бросает мне в лицо соленые брызги Предвечного Океана.
Капитан Фробишер по прозвищу Идальго нервничает. Отдав приказы сборищу матросов откровенно разбойничьей наружности, которое именуется командой «Легбы», он поднимается на ют, вытаскивает подзорную трубу и напряженно всматривается в горизонт.