Изумленный капитан
Шрифт:
– Послезавтра. Торопят ехать. Произвели в капитан-лейтенанты, дали не в зачет полное месячное жалованье, а не доверяют нашему брату, бывшему кавалергарду. Не хотят, чтоб мы в Москве засиживались, – ответил Возницын.
– А зачем ты прошение Черкасского подписывал?
Возницын махнул рукой.
– Сдуру подписал. Я в это время стоял на карауле у гроба его величества, ты же помнишь. Пришел сам Ягужинский – сунул перо в руки – пиши! Ну так вся наша смена, тридцать шесть кавалергардов, и подписала. А ты где в это время шатался, что тебя не было в печальной
– Я только что сменился и ушел к фрейлинам! – улыбался, победоносно оглядывая всех, Масальский.
Он выпил чарку водки, захрустел огурчиком и сказал:
– Помнишь, Саша, как ты мне говорил тогда: Анна Иоанновна льготы шляхетству даст, в службе лет посбавит! Ан нет: послужить, видно, нам еще!
– Тогда все так думали, – ответил Возницын.
– Ну, ступай одевайся! Мне пора ехать – к вечерне надо поспеть.
Возницын встал из-за стола и ушел в темную.
– Надевай кавалергардское – покрасуйся напоследок. В Питербурхе снова в бострок влезешь! – крикнул Масальский. – Ты у меня будешь в роде наместника. Монахини и так испужались, как увидели меня, а теперь – совсем беда. Чего доброго, на твой супервест, на Андрея первозванного, креститься будут!
Алена Ивановна сидела хмурая.
– А вы, приятельница моя, сестрица, похудели что-то. Вам бы надобно дородничать! – сказал Масальский, глядя на Алену Ивановну.
– Будешь тут дородной от такой жизни, – буркнула Алена, потупясь.
– Не сердись, Аленушка, я ночью вернусь. Надо же посмотреть, как князь в обители спасается, – сказал Возницын, выходя в «ольховую».
Он был в парадной кавалергардской форме – в кафтане зеленого сукна и поверх него в алом супервесте, с вышитой на нем серебряной звездой Андрея первозванного.
Алена не вытерпела – взглянула на мужа – и тотчас же отвернулась. Высокий, сероглазый, с небольшими русыми усиками – он был очень недурен.
И это еще больше укололо ее.
Возницын подошел, положил руку ей на плечо. Алена тряхнула плечом, желая сбросить с него крепкую мужнину руку, но все-таки посветлела.
– Послезавтра в дорогу ехать, дома посидел бы, а он… – начала она.
– К ночи я вам, Алена Ивановна, его отошлю – в монастыре на ночь не оставлю, – сказал Масальский, вставая. – А ежели и заночует у меня, я его в келью к Сукиной отправлю – ей без двух годов сто лет, – смеялся Масальский.
Звеня шпорами, они вышли из горницы.
– Вот так: дома сидит – либо в книгу нос воткнет, либо ходит туча-тучей. А чуть куда из дому ехать, – сразу и повеселел, – говорила Алена Ивановна Шестаковой и монахине Стукее, которая выползла из «дубовой» и, глотая слюну, с жадностью глядела на графин с остатками вина.
– В Москву с охотой ездит, – продолжала жаловаться Алена Ивановна.
– А нет ли там какой-либо зазнобушки? – спросила Настасья Филатовна. – Ты бы, матушка, разведала б!
– Нет я думаю…
– Ой-ли? А к тебе как он, а?
– Никак.
Алена встала и вышла из горницы.
– Связался с книгами, оттого баба и сохнет.
– Дал бы бог дородность, а за красотой дело не станет! Она в девках какая ягода была! – сказала Настасья Филатовна.
Алена вошла в горницу. За ней бежала дворовая девушка.
– Убери, спрячь! – велела Алена Ивановна.
– Матушка-барыня, Алена Ивановна, что я скажу, – подошла к Алене монахиня, когда девушка ушла из горницы. – Послухай меня, знаю я одну травку… Вернется любовь…
Алена Ивановна сидела, глядя в окно. Молчала.
– А ты про какую травку говоришь, мать Стукея? – спросила Шестакова. – Про «царские очи»?
– И «царские очи» помогают, да все-таки они больше от того, когда человек обнищал очами. А вот есть травка – кукоос. Собой синяя, листочки на ней, что язычки – пестреньки, а корень на двое: один – мужичок, а другая – женочка. Мужичок – беленек, женочка – смугла. Когда муж жены не любит, дай ему женской испить в вине – станет любить…
– А где ж тая травка растет? – обернулась к Стукее Алена Ивановна.
– По березничку, матушка, по березничку! Я знаю. Ты мне только вина дай, я – настою!..
III
Как и ожидал Возницын, поездка с князем Масальским выдалась занятная.
Благовестили к вечерне, когда они приехали в Вознесенский девичь монастырь. На благовест из всех келий спешили в храм монахини.
Возницыну не хотелось итти в церковь, но Масальский уговорил его:
– Пойдем. Вечерня, ведь, короткая, я знаю – не раз выстаивал с сестрой в Рождественском монастыре. Зато увидим всю мою обитель целиком: есть ли тут пригожие чернички, или нет!
Возницына мало это занимало, но, уж поехав с князем, приходилось делать то, что говорил Масальский.
Они пошли в церковь.
Церковь уже была полна монахинь – они стояли черными рядами.
В стороне, на коврике, перебирая пальцами раковинные четки, ждала высокая келарша мать Асклиада.
Служба не начиналась.
Как только князь Масальский и Возницын стали на ковер, келарша чуть наклонила голову в черном клобуке: протопоп глядел с правого клироса.
Вечерня началась.
Князь Масальский стоял, вытянув шею, – смотрел вперед на правый клирос, на котором виден был хор и миловидная маленькая головщица хора. Длинный нос Масальского точно принюхивался.
Масальский глазами показывал Возницыну на клирос и подмигивал: мол, замечай!
Возницын конфузился и не знал, как себя держать. Он стоял на вытяжку, опираясь о кавалергардский палаш – старался не звенеть своими позолоченными шпорами.
Обок их возвышалась прямая, строгая мать Асклиада. Она глядела только вперед – будто рядом с ней никого не было. Келарша усердно крестилась, перегибаясь пополам так, что серебряный крест раковинных четок касался коврика. Изредка, когда левый клирос пел менее стройно, чем правый, сердито сдвигала брови.