Шрифт:
– Я вообще ничего не помню, – вот первое, что я сообщаю Инке и Янке, пока они не начали задавать свои вопросы.
– Неудивительно!
–
– Еще бы! – хохочут сестры, почти умело скрывая свое разочарование.
Я их понимаю: конечно, не это ожидаешь услышать от блудного брата, которого на рассвете выловили из реки в одних трусах.
Впрочем, черт со мной, я же сразу начал врать. Не со зла, нет.
Во-первых, естественно, сначала я сказал девчонкам «привет».
Вот так:
– Привет, девчонки.
И они хором сказали мне:
– Привет.
Они,
Их все время спрашивали:
– Вы близнецы?
–
но спрашивали так, для галочки, потому что положительный ответ был очевиден.
– Нет, – смущенно бурчала Инка.
– Да! – бодро врала Янка. – Только я чуть старше. На три года.
Это, впрочем, тоже была неправда – на три года старше Инка.
Так вот. «Привет» – это во-первых.
А во-вторых, строго говоря, никто меня из реки не вылавливал.
Я, кажется, целенаправленно и с большим энтузиазмом плыл к берегу, и уже в конце моего пути по рассветным волнам встретился мне мой приятель Валера на лодке.
И он спросил меня:
– Что, может, подбросить?
А я, поразмыслив, ответил:
– Пожалуй, да.
Оказавшись же в лодке, я тут же уснул, а Валера с моего телефона позвонил кому-то из сестер.
Почему и с какой такой стати у него был мой телефон, а, например, штанов моих – не было, я не знал.
Ну и в третьих: «вообще ничего не помню» – тоже немножко ложь. Помню же я Валеру, лодку, рассвет, вот это вот все…
И призрачное ощущение, что я хоть что-то в своей жизни контролирую, разбивается вдребезги – как и я мог бы сегодня разбиться о береговую гальку – о слова Янки:
– Мы тебя два дня искали.
– Да, – говорю. – Что? – говорю.
Инка молчит, и таксист молчит, а Янка вздыхает очень многообещающе – но потом тоже молчит.
– Дома поговорим, – решаю я.
И я закрываю глаза, и в голове у меня – в который раз, мучительно, тягуче, как заевшая пластинка:
<Голубой саксонский лес,/Снега битого фарфор./ Мир бесцветен, мир белес,/Точно извести раствор…>
И читается это все поставленным дикторским голосом из прошлого. Точно не голосом Бродского, это я почему-то знаю, хотя – откуда мне известен его голос? Где-то слышал, кажется.
Как будто какой-то близнец Бродского. Возможно, злой.
По выходе из такси девочки хватают меня под руки так стремительно и безапелляционно, словно я собираюсь падать в обморок.
– Зачем мы тут… это… – бормочу я.
Сестры фыркают, понимая, что я не готов показываться в родительском доме.
– Да мало ли, какие у тебя в квартире засады, – смеется Инка.
– Не ссыте, парниша, – подмигивает Янка. – Мамы с папой дома нет, протрезвеем вас до вечера в лучшем виде!
Я молчу выразительно и непоколебимо, а беснующиеся хохотом лжеблизнецы тащат меня в квартиру.
Ну, точно – злой близнец и злой близнец. Эх…Голубой саксонский лес…
Тьфу ты.
– Изумрудный лес! – внезапно декламирую я, безобразно вваливаясь в прихожую.
– Да-да, – важно кивает Инка и театрально кричит Янке, стоящей в двух шагах от нее: – Сестра! Воды, еды и, возможно, пива!
– Будет сделано! – отвечает Янка, отважно кидаясь на кухню.
– Изумрудный лес, – нудно повторяю я,плетясь за нею. – Такая турбаза. Туда мы поехали. Да.
Янка вдруг грохочет чашкой о стол.
– Какого числа?
По истеричности вопроса я, наконец, понимаю масштаб трагедии.
– Янчик, – осторожно начинаю я, – а родители…
– Не говорили мы родителям, – хмуро вмешивается Инка. – Мы их на дачу отправили. Мы тебя, сволочь, два дня искали. И черт тебя знает, где и сколько времени ты пропадал на самом деле. Мы ж не сразу спохватились. Дядя взрослый, все дела. Алик, где ты был?
– Давайте с «Изумрудного леса» начнем, – робко прошу я.
Сестры занимают свои места на табуретках.
Время поднимать занавес.
Главный герой не ощущает себя ни главным, ни, тем более героем.
– Пей, – командует Инка, двигая ко мне стакан с водой.
– Ешь, – бесстрастно вторит ей Янка, двигая ко мне блюдо с бутербродами.
Я не уверен, что у меня вообще остались какие-либо человеческие потребности, поэтому просто начинаю:
– Двадцать пятого числа июля я со своими друзьями поехал в «Изумрудный лес»…
Тут я притормаживаю, потому что очень хочу сказать «…и был таков!», но нет, нет, не готов я отвечать на язвительные вопросы сестер о том, каков же я был – да и был ли я, в сущности?
– Сегодня тридцатое, – сообщает Инка, воспользовавшись исторгнутой мною паузой.
И путано наперебой поясняют мне мои стойкие девчонки: двадцать пятого и двадцать шестого я был с друзьями, двадцать седьмого я отчего-то их бросил, и меня ждали дома; я не явился, и двадцать восьмого – двадцать девятого сестры искали меня по больницам, моргам и прочим увеселительным заведениям, пока тридцатого утром Валера не обнаружил меня живым и даже трезвым – но немного странным. «Немного странный» – это, кстати, цитата из Валеры.
Впрочем, принимая во внимание обстоятельства его жизни, ничего странного в моем утреннем заплыве для него не было вовсе.
Валера, кстати, и придумал эту поездку. Были там Саня с Соней, угрюмый Коля, Кристина со своим новеньким по имени Влад, Тимур, Муся, Валера и я. Может быть, поэтому я и не выдержал – не люблю я, когда много народу…
Саня-Соня были вместе уже давно и полгода назад поженились. Когда-то Саня привел Соню в нашу мужскую компанию, и с этой девочкой все сразу подружились, а потом и с ее подругами Кристиной и Марусей – и все, перестала наша компания быть исключительно мужской. И если Саня и Соня за четыре года не были замечены даже в попытках разойтись, то Кристина была девушкой влюбчивой, и если мы не виделись с нею больше двух месяцев – скорее всего, у нее уже был новый кавалер, с которым нужно знакомиться. Муся вообще предпочитала одиночество – ну, или все дело в том неприятном типе, с которым у нее когда-то не сложилось. Я не психолог и не эксперт по отношениям.