Изверг
Шрифт:
Фредрик так и не узнал его как следует. До этого человека трудно было достучаться. Крупный, толстый, агрессивный, в голове не укладывалось, что это отец Агнес, они такие разные — и характером, и внешностью.
Он открыл незапертый отсек. Несколько коробок с одеждой, торшер, два мягких кресла, четыре удочки, велосипед с тележкой. В дальнем углу два джутовых мешка. Он забрался в тесное помещение, весь сжался, чтобы пролезть между креслами, и вдруг услышал, как дверь на чердак открылась.
Он замер. Молча ждал в полутьме.
По
Звонкий мальчишечий голос:
— Эй!
Снова шепот.
— Эй! Мы идем! И еще куча народу!
Фредрик узнал голос. Улыбнулся. И уже хотел откликнуться, но тут заговорил второй посетитель, что до сих пор молчал. Постарше, посмелее.
— Ха! Вот видишь! Я так и знал. Всегда срабатывает.
Двое мальчишек ощупью двинулись по чердачному коридору. Оба громко сопели, ничего не говорили. Через минуту-другую Фредрик увидел их, близко, в нескольких отсеках от него. Он не хотел их пугать.
— Привет, Давид.
Слишком поздно. Они испугались, вздрогнули, отчаянно озираясь по сторонам.
— Это я. Фредрик.
Теперь и они увидели его. Пошли на голос в темноте, увидели, как он стоит между креслами и машет рукой. Давид, с коротким темным ежиком волос, на голову ниже товарища, крепкого рыжеватого парнишки, которого Фредрик раньше не видел. Они глядели то на него, то друг на друга, ведь только что встретили привидение, которого боялись, и оттого испытывали разочарование, какое могут испытывать только два охотника за привидениями, обнаружив, что страшная невидаль всего-навсего чей-то заблудившийся папа. Давид показал на Фредрика:
— А-а. Да это же просто папа Мари.
Давид был закадычным другом Мари. Они росли бок о бок, с первых шагов, играли на одной площадке, ходили в один детский сад, часто ужинали вместе, ночевали друг у друга, просыпались раньше всех. Словно брат с сестрой. Давид только что сказал «просто папа Мари» и сразу затих, пристыженно опустил взгляд, он не хотел огорчать папу Мари, не хотел произносить имя Мари, она ведь умерла, ее больше не будет.
Он потянул товарища за руку, ему хотелось уйти, уйти с чердака и от папы мертвой Мари.
— Мальчики, постойте.
Давид плакал, когда обернулся:
— Извини. Я забыл.
Фредрик выбрался из чердачного отсека. Понимают ли пятилетние дети, что такое смерть? Понимают ли, что умершего больше нет, что он больше не дышит, не видит, не слышит, что умерший никогда больше не придет играть на детскую площадку. Вряд ли. Он и сам-то не понимает.
— Давид, иди сюда. И ты, ты тоже, как тебя зовут?
— Лукас.
— Ты тоже, Лукас.
Фредрик сел на пол, на красно-коричневый кирпич, грязный, угловатый. Указал на пол рядом с собой: мол, садитесь.
— Я кое-что расскажу.
Они сели. По обеим сторонам от него. Он обнял их за плечи.
— Давид.
— Да?
— Ты помнишь, как мы недавно играли?
Давид улыбнулся.
— Ты был Страшным Серым Волком. А мы Поросятами. Мы победили. Мы всегда побеждаем.
— Вы победили. Как обычно. Но вам было весело?
— Да. Еще как весело. С Мари здорово играть.
Она стояла там. Улыбалась. Попросила сыграть еще разок. Он вздохнул, как всегда, она рассмеялась, и они опять начали игру.
— Было. С ней было здорово играть. И она много смеялась. Ты же знаешь, Давид.
— Да. Знаю.
— Так вот. Тогда ты должен знать, что тебе незачем бояться произносить имя Мари. Ни при мне, ни в других случаях.
Давид долго смотрел в кирпичный пол. Старался понять. Повернулся к Лукасу, потом к Фредрику.
— С Мари весело играть. Я ее знаю. И знаю, что она умерла.
— Умерла.
— Ты не обижаешься, что я называю ее имя?
— Не обижаюсь.
Они еще посидели на полу, с полчаса. Фредрик рассказывал о похоронах, о том, как священник посыпал гроб землей, о том, как его опустили в землю. Давид и Лукас. Тысяча вопросов: почему у человека кровь в животе? Почему ребенок может умереть раньше взрослого? И как странно, что сначала с кем-то можно говорить, а потом уже нельзя.
Он обнимал их обоих, а когда они ушли, осознал, что впервые облек ее смерть в слова. Они его вынудили. Он объяснял, а они снова приставали с вопросами, и он снова объяснял. Даже говорил о скорби, о том, что еще не плакал, а они с жаром допытывались почему, и он сказал все, как оно есть, что не знает, что это невозможно понять, но что иногда внутри накапливается масса горечи, а выплеснуть ее некуда.
Они закрыли за собой дверь чердака, и Фредрик опять остался один. Некоторое время царила полная тишина. Он прыгнул в отсек, между креслами, в дальний угол, к джутовым мешкам. Поднял их, перевернул. Большая куча — книги, кастрюли, старая одежда. Оно лежало во втором мешке. Большое, застряло в мешковине, пришлось дернуть посильнее.
Хорошее ружье. Так говорил Биргер. Он много охотился в последние годы, на лосей, косуль, зайцев. Гордился своим ружьем, содержал его в порядке. Фредрик рисовал себе такую картину: Биргер вечером за кухонным столом, разбирает ружье, усердно чистит деталь за деталью, снова собирает, а после долго сидит и целится во все и вся.
Фредрик поднял ружье с полу. Положил в пустой мешок, сунул под мышку и ушел.
•
Сив Мальмквист распевала так, что стены дрожали.
«Ты мною лишь играл», оригинал: Foolin'around, 1961 г.
Ее голос будто отскакивал от стен, сталкивался сам с собой и становился дуэтом, еще громче, еще назойливее.
Ах, мною ты играл, так убирайся прочь и прихвати кольцо, подарок твой в ту ночь.