Извини, парень
Шрифт:
Полковник тяжело поднялся из кресла, покопался в стенке, достал роскошный альбом, подал его Касьяну и вышел из комнаты.
Касьян раскрыл альбом, перелистал. Весь он был посвящен Кике.
В разном возрасте и в разных видах. И везде она была разная! Он нашел точно такую же фотографию, портретную, отложил её и отложил ещё парочку цельное лицо на весь лист и в профиль. Сложил в кейс и встал - хватит! Хорошенького понемножку.
Вошел полковник, неся в руках бокалы и какую-то красивую бутылку, решил, наверное, что без поллитра уже нельзя, и обрадованно удивился, даже не
Касьян усмехнулся, - да, да, Юрий Федорович. Ухожу. И сегодня насовсем. Прощайте... (совершенно не предполагал он, что говорит - в точку, хотя...).
– Всего вам доброго и удачи на тернистом пути следствия, искренне сказал полковник, провожая Касьяна до двери, - рад был Юрий Федорович его уходу.
Касьян, как ни был измотан этими пустопорожними беседами, однако же решил зайти к Елене-соседке.
Та открыла не сразу, то ли спала, то ли возилась на кухне: в фартуке, но с лицом, исполосованным явно неровной подушкой. И смутилась.
Да что ж до того Касьяну! Главное, чтобы протрепалась чего-нибудь, ибо чем дальше, тем страннее казалась Касьяну эта история. Даже обычного сплина он не ощущал.
Квартира у Елены была совсем иная, чем у тех двоих.
Огромная (дом ещё "сталинский"!), с длиннющим, бездарным коридором, с высоченными потолками, обвешанными обильной паутиной, с множественными старыми, облупившимися дверьми (да, это вам не "евроремонт"! Даже самого элементарного не было, поди, лет пять, а то и больше...)...
И опять стало жаль Елену - чувствовалось, что она видела лучшие времена.
Она же, казалось, нисколько не смущалась всего того, что открывалось взорам.
– Проходите, вот сюда, в гостиную, - сказала она, когда Касьян по московской простецкой привычке стал взглядом искать кухню.
Они вошли в большую комнату, обставленную старой, - не старинной мебелью, годов, этак, пятидесятых - шестидесятых, ободранной, обшарпанной, но чистой. Несколько вещей было и не бедных: напольная китайская ваза с серебряными ветками, сервант красного дорогого дерева и две изысканные фарфоровые статуэтки на полочке среди обычных рюмок и чашек.
Всему этому было объяснение: на стене, в тяжелой раме, портрет могучего генерала с большой звездой на погонах и рядом фотографический портрет красивой дамы в мехах - лет двадцати пяти, снятой еще, видимо, - по антуражу, - в тридцатые годы. ... Жили знатные мама и папа с дочкой, хорошенькой и, конечно, любимой и избалованной... Папа и мама умерли, у дочки что-то не сложилось в жизни, теперь, скорее всего, уже на пенсии, продает, что осталось. А дети? Что - дети! Знаем мы, какие-такие теперь эти "взрослые дети"! Сам такой, подумал с горечью Касьян, вспомнив, что у матери не был уже почти месяц.
"Перезваниваемся", - теперь это считается общением.
Он уселся в кресло и почувствовал себя в этой бедноватой неухоженной квартире неожиданно уютно.
Елена, которая вдруг показалась ему и не старой и не язвой, предложила на выбор - чай или кофе?
Касьян понял, что немыслимо хочет кофе, как не хотел его у полковника. И сказал об этом вслух.
Елена просто расплылась от счастья и, сбиваясь с ног, отправилась на кухню, и скоро на столике дымился в красивых чашечках крепкий кофе.
– Ну, что ж, - сказал Касьян, с наслаждением прихлебывая из чашки, - после милейшего вашего интеллигента-соседа я к вам на простой и честный разговор, Елена Михайловна...
Елена покраснела, так как поняла, что с её характеристикой полковника Касьян не согласен, и забормотала.
– Но он всегда вежлив, осведомится о самочувствии, поговорит о погоде... А что нам надо от занятого соседа-мужчины? Вежливость и какое-никакое внимание, что, - не так?
– Так, так, - согласился Касьян, - но это может говорить о желании выглядеть, казаться, а на самом деле, можно быть злодеем, хамом и прочим, но себе на уме. Что, или не так?
– улыбнулся он, повторив её слова.
Она пожала плечами - соглашаясь и вроде бы нет: её шокировали - "хам" и "злодей", - Юрий Федорович не мог быть ни тем, ни другим!
Касьян не стал больше высказываться по поводу полковника, и даже присовокупил, что сказал к слову и для примера, а вовсе не конкретно. Короче, - перевел разговор Касьян, - мне бы хотелось узнать четко: есть там семья? Или совсем нет? И кто у них, у каждого, существует на стороне.
И замолчал. И решил молчать, пока сама не разговорится бывшая генеральская дочка.
Она тоже довольно долго молчала, - решала, наверное: говорить или нет правду (Так и было. Следователь ей сейчас понравился. Вовсе он не пентюх. Она тоже слишком быстра привешивать ярлыки, - чуть что не по ней. Елена знала за собой такой грех. И, конечно, она лучше относилась к мужчинам, чем к женщинам, особенно, таким, как "Кичка"!), и, решилась.
– Мне вот кажется, хотя я могу и ошибаться, что семьи у них не было... И в этом, мне тоже так кажется, виновата Кика, - Елена говорила очень осторожно, чувствовалось, что она старается быть как бы объективной и не распространять все же, скорее всего, о "покойнице"...
– Я не знаю,злодей Юрий Федорович или просто хам, но что у него никого не было, - из женщин, - я почти уверена, - Елена почему-то покраснела (эге, подумал Касьян, а уж не влюблена ли ты, Еленушка, в увальня-полковника, который об этом ни сном, ни духом не чует), но стойко продолжала.
– Она жила за Юрием Федоровичем, как в раю, - притом, что ничего для своего мужа не делала, - это точно. А насчет мужчин... тут Елена остановилась. Она как бы внезапно поняла, что раздевает своих соседей до нижнего белья.
Касьян боялся именно того, что совесть враз заест Елену, и она прекратит свои излияния. А того она не понимает, что совесть в данном конкретном случае, - в точной картине жизни этих "супругов названных".
Касьян знал, что опрошены другие соседи, но они ничего не могли сказать, ничего! Ну, что ж, надо ждать. Пока у генеральской дочурки мозги и чувства придут в соответствие. Наконец, видимо, пришли, потому что она продолжила, начав с оправданий.
– Вы не подумайте, что я какая-то сплетница... Я, конечно, как и все, люблю посудачить, но только с самыми близкими... Я понимаю, что обязана рассказать все, что знаю... Невинные ведь могут пострадать. Ведь так?