Извозчик
Шрифт:
– Однако, чем бы мне её убить? Тем топориком, которым колют сахар? Лёгок. Утюгом? Завернутым в полотенце утюгом! Да, да, это очень удобно. Я читал где-то. Прекрасный способ. Мне нужно выйти так, чтоб меня не заметили. Утюг я возьму на окне в прихожей. Ещё нужен ридикюль или какой-нибудь мешочек для денег. Это есть у жены. Она наверное стала бы отговаривать меня, знай она, что я решил. Гм... Это так. Но общепринятые точки зрения не могут удержать меня, человека, с такой энергией и с таким светлым духом берущегося за дело, с этих точек зрения - преступное. Человек - мера всему; первый раз я сознал это и сознал так ясно. Из всех
Перед дверью купчихи Заметовой Павел Николаевич остановился и пристально посмотрел на фасад дома. Двухэтажный, старый, с облезшей штукатуркой, дом равнодушно смотрел своими четырьмя окнами на улицу и на человека перед ним. А человек стоял и думал:
"Как всё это будет - ужасно любопытно. Меня могут схватить, и тогда всё будет так глупо и так жалко. В сущности, я на пороге к новой жизни. Кто мне отопрёт дверь, что мне делать с ним? Ага, конечно. Это будет пробой, первым уроком".
И он сильно дёрнул ручку звонка, после чего его сердце как бы перестало биться в ожидании будущей минуты. Минут прошло много, пока за дверью не послышались шаги и звонкий голос спросил:
– Кто там?
"Это кухарка Маришка", - сообразил Павел Николаевич и ощупал под полой своего пальто оружие.
– Сосипатра Андреевна дома?
– Дома. А вы кто?
– Скажите... из... от Бирюкова, - вспомнил Павел Николаевич фамилию хозяина лучшего гастрономического магазина в городе.
Щёлкнул ключ, дверь отворилась, и перед Павлом Николаевичем встала молоденькая девушка с чёрненькими живыми глазками. Это его обескуражило.
– А разве Марины нет дома?
– спросил он, не переступая порога.
– Она в баню пошла. Проходи, - сказала девушка, ещё шире растворяя дверь и доверчиво рассматривая лицо гостя.
– А!
– задумчиво сказал Павел Николаевич, покусывая свою бороду, знаете, это очень жаль. Вы такая молодая и... пожалуй, я ворочусь!
– Да господи! Разве не всё равно?
– воскликнула девушка, широко открывая глаза.
– Всё равно, вы говорите? Гм! А, пожалуй, вы правы. Хорошо, я иду дальше. Заприте дверь.
– Сейчас запру; не так же оставлю, - усмехнулась она, и снова щёлкнул ключ и загремел какой-то железный крюк.
Девушка наклонилась к ногам Павла Николаевича, желая помочь ему снять калоши, и в этот момент он, высоко взмахнув утюгом, с силой опустил его на её затылок. Удар был верен и прозвучал так тупо. Девушка глубоко вздохнула, ткнулась лицом в пол и вытянулась на нём. Павел Николаевич слышал, как что-то треснуло и потом ещё что-то металлическое покатилось по полу.
"Это, должно быть, у неё пуговица от корсажа оторвалась, - подумал он, глядя на стройное тело, лежавшее у его ног в складках розового ситца. Однако я ведь убил человека. Это не трудно и не страшно. А говорят и пишут, что убить... Ха-ха-ха! Сколько лишнего на свете, сколько лжи! И для чего лгут, говоря о благородстве человека? Для того, чтобы сделать его благородным посредством этой лжи".
– Аннушка, кто пришёл?
– раздался сверху женский голос, сухой и твёрдый.
– Это я!
– быстро ответил Павел Николаевич и пошёл вверх, шагая по две ступеньки.
– Что вам угодно, батюшка?
На верху лестницы стояла высокая и худая старуха в тёмном платье, с длинным костлявым лицом и длинной же шеей. Она несколько наклонилась вперёд, пытливо всматриваясь в идущего к ней человека.
"А утюг-то я оставил внизу!" - и на мгновение Павел Николаевич замер на месте. Это не укрылось от взгляда Заметовой.
– Что вам угодно?
– громче, чем в первый раз, спросила она и отступила шага два назад. Сзади неё было зеркало, и Павел Николаевич видел шею Заметовой сзади.
– Я от Бирюкова!
– сказал он, усмехаясь чему-то и идя на старуху.
– Постой, постой!
– произнесла она, простирая обе свои руки.
Павел Николаевич развёл их так, что они охватили его бока, и быстро схватил старуху за горло.
– От Бирюкова!
– повторил он, глубоко втискивая в её шею свои пальцы и нащупывая под кожей позвонки. Старуха хрипела и цапалась за его пиджак то на груди, то с боков. Лицо у неё посинело и вздулось, изо рта вываливался смешно болтавшийся язык. Своими локтями он сжал ей плечи, и она не могла достать костлявыми пальцами до его головы и лица, но пыталась сделать это. Ей удалось, наконец, схватить его за ворот - из рубашки у него вылетел запонок и покатился по лестнице.
"Улика, - мелькнуло у него в голове, - надо найти". Старуха уже шаталась, но всё ещё боролась, толкая его своими коленями и разрывая на нём платье.
– Перестаньте!
– вскричал он повелительно и громко, чувствуя её ногти на коже своей груди, и, крикнув, он сильно стиснул руками её горло. Она зашаталась и рухнула на пол, увлекая за собой и его. Он свалился на неё и чувствовал предсмертный трепет старческого тела. Затем, когда ему показалось, что она мертва, он разжал свои руки, освободил её шею и, отирая с лица пот, сел на полу рядом с нею. Он чувствовал себя усталым и раздражённым чем-то - не злым, не зверем, но именно раздражённым и только. Старуха не двигалась, лёжа в изломанной позе. Павел Николаевич смотрел на неё и не чувствовал ничего: ни жалости, ни боязни, ни омерзения к трупу. Он был совершенно равнодушен. Он сидел и думал:
"Однако как легко люди умирают, и как им мало для того надо. Удар куском железа, и человека нет. Всё - смысл, слово, движение - исчезает от грубо ясной причины - и всё это само по себе так неясно. Скверно умирать, стоит ли жить для того, чтобы умереть в конце концов; стоит для этого делать что-либо -- убивать, например? Глупо и пошло! Ну, зачем я всё это сделал? Я уйду, чёрт с ними, с деньгами! Это всё проклятый извозчик".
– А! Ты здесь?
Он, действительно, был тут; он сидел на перилах лестницы, побалтывая в воздухе ногами и с любопытством смотрел на Павла Николаевича. В одной руке у него был кнут, другой он держался за перила.
– Мы давно здесь!
– сказал он спокойно.
– Управился с делами-то?
– Скотина ты, зверь! Спрашиваешь ты о чём... Ведь я людей убил! Хочешь, я и тебя убью? Ты хоть заслуживаешь этого, зверь!
– возмущался Павел Николаевич.
– Что ты убил людей -это верно. Но сердиться на меня за это не надо. Ведь тебе их не жалко?
– Нет, но всё-таки.
– Коли тебе их не жалко - так и говорить не о чем. Да потом, чего жалеть мёртвых? Живых бы - другое дело. Живой человек достоин жалости. Это так.