Изъято при обыске. Полвека спустя.
Шрифт:
— Не надо никуда тащить эту ветку! Я договорилась со сторожем. Он придет сейчас сюда со своими сыновьями и унесет ее к себе!
Но Дима не послушался. И, не горбясь под своей тяжелой ношей, попер ее к проходной, точнее, к дому, в котором жил со своей семьей упомянутый мною сторож...
… Поручала я Дмитрию и другую работой. Например, выливать воду из баков, которые, уезжая осенью из Магнитогорска, требовалось оставлять пустыми. И с этим заданием справлялся он как нельзя лучше. Почерпнет воду сразу двумя десятилитровыми ведрами и мчится, как метеор, то к одному из культурных деревьев, то к другому, польет их и назад; ни минуты не отдыхая, снова набирает воду и, опять-таки бегом, в другую сторону. Чтобы опорожнить баки, лично я должна потратить целый день. А он — добирался до их дна меньше, чем за час. За работу я ему всегда платила.
Сейчас ему чуть больше пятидесяти. Он высок, выше, чем был его отец, и шире, чем был он, в плечах. Ширококостный. Одним словом — породистый мужчина. Очень рано поседел. Волосы постригает, но не слишком коротко. Носит тоже подстриженные усы и бороду. Вся его голова белая, что его очень старит. Зачем он старается выглядеть старше своих лет? Я не задавала ему этот вопрос. Но ответ нашла — когда он однажды сбрил и усы свои, и бороду.
Оказалось, он очень красив. Лицом похож на отца. Как говорится, вылитый отец. И должно быть, будучи неуверенным в себе, очень скромным, стесняется своей броской привлекательности и прячет ее под растительностью вокруг рта и на подбородке.
Как он одевается? Я уже не помню, когда видела его зимой. В холодное время года меня в Магнитке не бывает. Летом же на нем я вижу легкие рубашки с коротким рукавом и расстегнутым воротом, джинсы, вытертые на коленях до белизны. На ногах — туго-натуго зашнурованные кроссовки.
Когда он идет на кухню, чтобы готовить еду, мать заставляет его, вместо передника, которого у них нет почему-то, надевать, поверх джинсов, свою старую юбку. Она едва доходит ему до колен и застегивается сзади на большую пуговицу. В этой юбке он выглядит нелепо, морщится и кривится, но не перечит матери. Мне кажется, она умышленно его унижает, чтобы держать в повиновении. И теперь, когда она отчитывала его за то, что он, не спросив у нее разрешения, пригласил меня приехать к ним, он стоял перед ней, понурив голову, как провинившийся подросток, с выражением отчаяния на лице, широко расставив руки и растопырив пальцы, будто огромная заведенная кукла, у которой вдруг кончился завод. Мне хотелось заступиться за него, но я понимала: этого не следует делать. Я побуду у них и уйду, а он останется с нею. А она, рассвирипев, на нем же сорвет свое зло. Я промолчала.
Одно время им по хозяйству помогала какая-то девушка, студентка технического университета. Но, защитив диплом, она вышла замуж и уехала вместе с мужем из Магнитки. У Розы, которая по-прежнему получает повышенную пенсию как инвалид I группы, была возможность найти замену этой помощнице, но она, хозяйка квартиры, почему-то не торопится сделать это, лишь усиливая давление на безотказного сына, оправдывая свой деспотизм тем, что больна.
Но я думаю теперь: в тот день недовольна она была не тем, что он что-то упустил из вида, а тем, что стал, по ее мнению, слишком тепло ко мне относиться. Ревновать она его начала ко мне. Совсем спятила. Зависть. Теперь еще и ревность. Предотвратить то, что она, ведомая этими злобными чувствами, могла мне преподнести, к сожалению, не имела я возможности.
В мой адрес было вот еще что сказано.
— Вчера приходила ко мне приятельница из соседнего дома. Она обеспечивает нас зеленью: зеленым луком, укропом, петрушкой... Видела, наверно, весь подоконник на кухне завален. Она также бывшая учительница. Мы с ней проболтали до 11 часов вечера. Она не спешила уходить, ей же не надо, как тебе, ехать ни в трамвае, ни в автобусе. — Я вышла из-за стола, намереваясь уйти, думая при этом: «О чем же вы с нею целый вечер болтали? Промывали косточки, наверно, старым твоим подружкам...» Видя, что сумела задеть меня за живое, но не желая отпускать так быстро, она продолжила уже другим, жалобным, извиняющимся тоном:
— Потом я долго не могла уснуть, в общем... Да сиди ты, куда торопишься! — И вдруг как закричит: — Дмитрий! — Он находился уже на кухне или в ванной комнате, услышал, конечно, ее вопли, но не поспешил откликнуться, обижаясь на мать за то, что она унизила его при мне. И она орала изо всех сил и до тех пор, пока он не явился и не предстал перед ней, как лист перед травой.
— Стирку, — заявила она, успокоившись, — перенесем на завтра. А сейчас попируем. Порежь один помидор и принеси его нам с Валей. А ты, — обратилась она ко мне, — хоть пробовала, какие на вкус эти «ягодки»?
— Нет, — ответила я. — Еще не успела. Но это и так видно.
Я осталась, понимая, что она предлагает мне мир. Но мир ей был нужен на ее условиях. И она сказала мне:
— Пока Дима на кухне будет возиться, ты возьми тряпку и вытри подоконник и стол.
Таких поручений мне она еще не давала. Я, конечно, когда приходила, помогала Дмитрию на кухне: и посуду мыла, и овощи резала для салатов, и бутерброды делала, но все это по своей воле, а не по Розиному приказу. Но Дима чаще всего отказывался от моей помощи, заявляя:
— Я сам справлюсь!
А чтобы в Розиной спальне уборку делать?! Этого еще не хватало! Раньше она об этом даже не заикалась. И вот набралась наглости, вспомнив, должно быть, как в Свердловске, когда мы с нею в общежитии спали на одной кровати, я одна каждое утро нашу с ней постель заправляла и не упрекала подругу ни в чем. Уверена я: если бы не мой сад и мне пришлось бы жить в Магнитогорске и посещать ее, она легко смогла бы превратить меня, такую уступчивую, когда речь идет о мелочах, в бесплатную домработницу. А ведь она сама вполне могла бы стирать пыль с мебели своей комнате: руки же у нее здоровые, надо было бы только попросить Диму, чтобы он пересадил мать с ее лежанки в инвалидную коляску... Свои соображения насчет уборки я вслух не высказала, просто игнорировала просьбу подруги. Дмитрий сам смахнул пыль со стола и подоконника. И принялся носить тарелки из кухни в комнату, а я — ему помогать, продолжая ворчать про себя, и вдруг вспомнила очень интересный момент из прошлого, когда Владимир был еще жив, а Роза вдруг занемогла. Прихожу к ним: она в спальне, лежа на боку на раздвижном диванчике, картошку чистит! Приходилось вам когда-либо видеть нечто подобное?! Очень хотелось ей показать мужу, какая она хозяйственная и волевая женщина. Не поддается болезни. А это значит: одолеет ее, выздоровеет. «Хорохорилась» она, а в душе боялась, как бы на сей раз не отрекся от нее супруг. Очень дорожила она своим замужеством. А вот сына ни во что не ставит, сколько бы он ни старался ей угодить. Какую грязь увидела она на столе и подоконнике? Да, сидя за высокой стенкой кровати, не могла она видеть ни того, ни другого предмета! Ей надо было покомандовать мной. Заставить, как прислугу, взять в руки тряпку. На колени меня поставить! Да ей просто вожжа под хвост попала! Или от того бесится, что Дмитрий хорошо, как ни к одной из ее новых приятельниц, относится ко мне. Вполне возможно. Вот когда придется ей пожалеть, что когда-то упросила меня пожить вместе с ее сыном в их доме, что и привело к тому, что мы с ним подружились. И хочется, по-видимому, ей нас «раздружить». Но это, к великому ее неудовольствию, не получается. Или старается вытеснить меня из своего дома? Вот это второе вполне может у нее получиться. Не вечно же буду я терпеть ее издевки. И еще не известно, кому от этого станет хуже, если я позабуду дорогу к ним?
Подруга новая сидела у нее чуть ли не до полночи. Вот она и пусть к ним почаще приходит, развлекает хозяйку, отвлекает от тяжелых раздумий. А мне надо уже от барыни этой отдохнуть. Иначе и я ведь могу сорваться, нагрубить ей, да еще и при Дмитрии. Этого только не хватало! Я просто клялась, что ноги моей больше здесь не будет. Ни за что на свете! И все-таки, несмотря на то, что она причинила мне большое зло и продолжала «доставать» по мелочам, а, как верующий в Бога человек, следующий в жизни заповедям Иисуса Христа, жалела ее, безбожницу, ей все прощала. И дожалелась. Когда я уходила, она, высунувшись из-за спинки своей кровати, сказала:
— Когда придешь в следующий раз, будем стряпать пельмени. Согласна?
— Пожалуйста!
Показывая, что только об этом она и мечтала, она стала кричать:
— Пельменей хочу! Мяса хочу! Мяса!
Когда же я пришла в следующий раз (сразу скажу: это была наша с ней последняя встреча), о пельменях она даже не заикнулась. Планы ее изменились. В это раз я принесла Шейдиным яблок и груш, выросших в моем саду. Розе они не нравились. Она твердила:
— Не носи ты сюда свои яблоки и груши. Местные ягоды, помидоры — что надо. А местные фрукты — не фрукты. Мы в состоянии покупать на рынке южные. Но Диме они нравились, и я продолжала поступать по-своему. Что еще, кроме своих яблок и груш, могла я принести Розе в подарок в августе месяце, когда ягоды уже отошли? Покупать на рынке то, что ей нравится, по баснословно дорогой цене? На это у меня денег нет...