Изыде конь рыжь...
Шрифт:
И мнение это высказал. Так что нынешняя сто первая была делом его длинного языка.
Нурназаров спустился вниз, в подвал, осмотрелся, ища сходство и различия с привычным. Слепая кафельная стена, вымытая до блеска, напротив - ряд тяжелых дверей с глазками, немного, всего шесть. Пахнет хлорной известью, пылью, холодом. Не скажешь, что обжитое заведение. У двери - рядовой навытяжку, над ним болтает ретранслятор, в тупичке - стол, за ним - давешний мордатый унтер, перед ним - стакан с чаем, посередине на стуле - регистратор, которого Рустам видел с утра в кабинете Парфенова. И день, и ночь на службе...
Звук догнал не сразу. Ретранслятор, что-то звучно декламировавший (вот диво-то, кто же ночью радиоспектакли транслирует нынче?), поперхнулся, протянул "м-мнэ-э..." Вот этот голос, в отличие от гладкой речи чтеца, Нурназаров узнал.
– Даже так?
– спросил кого-то Рыжий, - Ну ладно. "Он говорит: "Под окошком двор в колючих кошках, в мертвой траве, не разберешься, который век. А век поджидает на мостовой, сосредоточен, как часовой. Иди - и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься - а вокруг враги; руки протянешь - и нет друзей; но если он скажет: "Солги", - солги. Но если он скажет: "Убей", - убей". Мнэ-э... "А когда уплывем и утонем, поглядим, удивленно привстав, что там птицы клюют на бетоне и на прочих пустынных местах." "Улетает птица с дуба, ищет мяса для детей, провидение же грубо преподносит ей червей"... Не оттуда. Едем дальше. "Мы уходим сквозь туман, тень в тень, след в след, мы последний караван, никого за нами нет..." Романтики. "Как будто страшной песенки весёленький припев - идёт по шаткой лесенке, разлуку одолев. Не я к нему, а он ко мне - и голуби в окне... И двор в плюще, и ты в плаще по слову моему. Не он ко мне, а я к нему - во тьму, во тьму, во тьму".
– И давно этот концерт?
– поинтересовался Нурназаров.
– Четвертый час пошел. Они, видно, речи читать привычные...
– откликнулся регистратор, приникая к планшету.
– Седьмой лист, господин следователь!.. Иное даже и ничего.
Во тьму, во тьму, во тьму...
– Переведите его в обычную камеру, - велел Рустам.
– Простите, господин следователь, не могу.
– Унтер медленно встал и так же медленно вытянулся во фрунт.
– Права не имею. Его Высокопревосходительства приказ. Если он отменит, тогда с радостью.
– "Шагами измеряют пашни, а саблей - тело человеческое. Но вещи измеряют вилкой", - сказал ретранслятор и добавил: - А ничего.
– Но если он скажет: "Убей"... Кгхм, - прокашлялся Нурназаров.
– У вас соображение есть? Там сколько сейчас градусов? Если он к утру окочурится, Его Высокопревосходительство вас что, поблагодарит? Вы российская жандармерия или кто - банда, лавочку грабящая?! Вы его еще водой облейте, что ли?
– Ну, вы же слышите, - подал голос регистратор.
– Он меня замучает еще. Господин следователь, вы позволите?
– Слушаю.
– Вы у нас недавно. Евгений Илларионович, он... он того, о чем вы думаете, даже во времена чрезвычайного положения не допускал. О нас много говорят, но все, простите, врут. И стенографисты, а раньше запись - они как раз, чтобы ничего такого. И приказ у нас на эту ночь - если что случится, открывать немедленно и к врачу. И ретранслятор этот - двусторонний.
"Господи, - подумал Рустам, - а ведь сейчас этот сволочной поэт решит, что мы тут специально для него сценку разыгрываем..."
Хотелось провалиться сквозь землю, или устроить скандал и драку, или как-то еще повести себя, чтобы потом не было стыдно. Лицо горело, словно стоял у печки, у домны... Вся троица смотрела на следователя с достоинством и сочувствием. "Евгений Илларионович не допускал", видите ли - и правда же, весь город знал, что ни взяток, ни пыток, ни подтасовок... пулю в затылок, веревку на шею, были галстуки столыпинские, стали в Питере парфеновские, да - но никакого произвола, все по закону, не больше разрешенного в чрезвычайное положение...
– Ну, хорошо, - развернулся он на каблуках.
– Будет вам... приказ!
Вылетел вон, чувствуя себя не только чужаком и малолеткой, в тридцать два-то года!
– клоуном.
И провожал его ретранслятор издевательским и почему-то знакомым: "Ты - жаровня, что быстро гаснет в зимнюю стужу. Так нужна ли ты мужу? Ты - худая ограда, не защита от хлада, так кому тебя надо? Ты - чертоги, чьи своды рухнут в близкие годы и завалят все входы".
– Это - к вам, Андрей Ефремыч!
– закрыв глаза, на звук, так и представляешь себе пьяненького, щербато-улыбчивого фабричного паренька с автоматом устаревшей модели в мозолистых руках. На самом деле глумливый тенорок принадлежит грузину аристократической внешности, начальнику охраны. А голос - бывает, природа скверно шутит.
– Из жандармерии!
Реформатский нехотя разлепил слезящиеся от табачного дыма глаза и узрел пред собою человека средних лет, среднеазиатской внешности, в теплой "полярной" куртке казенного кроя, а в остальном - совершенно штатского. С завернутыми руками и крайним возмущением на импозантном лице. Доктор кивнул, и гостя отпустили.
– Вы и правда из жандармерии?
– Прямо оттуда. Вы... никого не потеряли?
– Нет. Мы никого не потеряли. У нас кое-кого арестовали. Только не говорите мне, пожалуйста, что вам дали этот адрес.
– Не буду, - скривился не то кипчак, не то туркмен.
– Я сюда сначала позвонил. И когда сняли трубку, решил, что правильно догадался.
– Зураб...
– тут даже уточнять, в чем дело, не надо - Эристов сам разберется насчет телефона.
– С гостем я побеседую.
Когда Реформатский дослушал историю незадачливого полужандарма (служба в полиции, перевод, дело Рыжего, ценное предложение, ссора с охраной, поиски Парфенова по городу, озверение, явление к мятежникам), у него остался только один вопрос, и он немедленно был задан:
– Скажите, Рустам Умурбекович - и часто с вами такое случается, что вот если что не по-вашему, то любой ценой надо сделать по-своему?
– Н-нет...
– Следователь смотрел на доктора так, как будто тот отрастил одновременно девять голов, рога и блудницу Вавилонскую на спине.
– Доктор Рыжий просил вас о помощи?
– Тот при необходимости мог быть не гвоздем в сиденье, а таким невинным ангелом или брошенным котенком, что из сфинксов на канале выжал бы слезу.
– Нет, я... сам.
– В карих глазах азиата еще поблескивали огни ночных залпов, пожаров и взрывов. Удачливый какой человек, прошел через все нынешнее без царапинки... запыхался только.