Благочестивая в науке семья Гротов все продолжает подвизаться на словесно-книжном поле: Конст. Яковл. Грот, сын приснопамятного академика Якова Карл. Грота, наставника императора Александра III, издал к столетию Александровского лицея, бывшего «Царскосельского», которое исполняется 19 октября 1911 года, огромный том, документально живописующий быт, историю и нравы, капризы и веселости, успехи и неуспехи отроческого гнездышка Пушкина… Бумаги, составляющие этот том,
все были собраны его отцом, и по ним он составил дважды изданную книгу: «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники». Конст. Як. Грот, однако, справедливо думает, что самые «бумаги» эти достойны издания во всей полноте своей, не только для ученых, для которых «все важно», но и для широких образованных слоев общества, для которых перелистать и местами погрузиться в чтение этих «документов» так же занимательно, как и в каждую новую книжку «Русск. Архива» или «Русск. старины», а по питомцам лицея и привлекательнее даже. Спасибо трудолюбивому профессору… Все Гроты отличаются какою-то благочестивою, благородною памятью: для первого «Большого Грота» лицей был священен, как место собственного воспитания, сливавшееся с местом воспитания любимейшего и величайшего поэта Пушкина, посещения коего он еще помнил. Пушкин посетил лицей два раза, в 1828 г. и в 1831 году. О первом посещении Я.К.Грот рассказывает: «Мы (воспитанники лицея) следовали за ним тесною толпою, ловя каждое его слово. Пушкин был в черном сюртуке и белых летних панталонах. На лестнице оборвалась у него штрипка; он остановился, отстегнул ее и бросил на пол; я с намерением отстал и завладел этою драгоценностью, которая после долго хранилась у меня. Из разговоров Пушкина я ничего не помню, да и почти не слышал: я так был поражен самим его появлением, что не умел даже и слушать его, да притом по всегдашней своей застенчивости шел позади других…» В словах «о своей застенчивости» будущего светилы науки сказалась вся его натура: а рассказ о «штрипке» как-то символичен для всей его последующей биографии и даже для биографии рода Гротов… Не улыбайтесь «штрипке»: ведь тогда он был мальчиком. Но почтеннее и умнее поднять «штрипку» Пушкина, нежели выругать Пушкина, над чем потом старались тысячи русских мальчиков, именно этого возраста (нигилизм)… С умения благоговеть к крошке, к незаметному, к мелочи, — благоговеть или быть внимательным — и начинается человеческая культура. Цивилизацию начал не тот, кто разбил горшок, а кто сделал горшок: вот ответ русскому нигилизму, который состоит из разрушения, надеется на разрушение, возвел разрушение в религию и построил теорию истории, как теорию разрушения и разрушений. Это — дикарь, изменник и разбойник, которого нужно умертвить, ибо он сам грозит все умертвить: это единственный, который может быть умерщвлен. Нигилизм — сатана прогресса, антихрист цивилизации, проклятие всего на земле «лучше»; и все на земле, вся земля в праве на него восстать и убить его, как своего единственного врага, или, вернее, объединителя всех враждебных сил… «Nihil» противоположно «Pan»: и «Pan» должно убить «Nihil». A «Pan» начинается со «штрипки»; в том, чтобы «поднять» мелочь и долго ее «хранить»: не унизить, не оплевать, а поднять и поцеловать. И «штрипку» Пушкина, и ученическое его стихотворение, — с ошибками в грамматике, — да еще дав fac simile этих ошибок. Пушкина, потом Дельвига, потом всех, кого можно, о ком сохранилась память, кто жил и даже если он не оставил памяти, то помянем и «безымянных»… Вот культура: лес на останках леса же, город на пепелище города, слияние живых и мертвых в универсальный и вечный организм любви, организм взаимного уважения,
где никто не забыт и не непочтен никто — самый безымяннейший! Это и есть «Пап» культуры: антитезис ее нигилизму, где один таскает другого за волосы, и каждый только о себе кричит, что он что-нибудь значит… Грот именно шел «в застенчивости сзади»: но благодарность к любящему (т. е. к Гроту) перенесла его через головы торжественной вереницы нигилистов (Чернышевский, Писарев), которые все шествовали «впереди всех» и теперь совершенно забыты, как самые последние, самые ненужные.
Но оставим их, вечную боль нашего ума. В день 100-летнего юбилея К. Як. Грот принесет в дар Пушкинскому музею, основанному при Александровском лицее, все бумаги и документы, собранные его отцом, но перед этою сдачею подлинников он передаст в дар обществу их типографское и фотографическое их воспроизведение. Тут и ученические журналы, и официальные отметки об успехах и прилежании всех питомцев во всех науках. О Пушкине записано: «Более понятливости и вкуса, нежели прилежания, но есть соревнование. Успехи хороши довольно (русск. и латинск. яз.); при всей остроте и памяти нимало не успевает» (немецк. яз.); «худые успехи, без способностей, без прилежания и без охоты, испорченного воспитания» (у адъюнкт-профессора Рененкампфа); «весьма понятен, замысловат и остроумен, но не прилежен вовсе и успехи незначущие» (по логике и нравственности); «острота, но для пустословия, очень ленив и в классе нескромен, успехи посредственные» (по математике); «более дарования, нежели прилежания, рассеян. Успехи довольно хороши» (по географии и истории); и — «по нравственной части» оценка, которая собственно остается верною до конца жизни Пушкина и свидетельствует о незаурядном глазе наблюдателей-воспитателей лицея: «Мало постоянства и твердости, словоохотен, остроумен, приметно и добродушен, но вспыльчив с гневом и легкомысленен». Точь-в-точь таким он поднимал пистолет на Дантеса; «каков в колыбельку, таков и в могилку».
Ни одно учебное заведение в России не имеет таких особенных, личных отношений к литературе, как Александровский лицей, бывший «Царскосельский»… и будущий «Пушкинский», как его уже поминутно переименовывают в печати, всегда почти зовут в обществе, и, может быть, когда-нибудь официальность уступит этому народному «крещению»… «Александровских» заведений и учреждений так много, что лицей тонет в их числе, теряет яркое и славное в своей истории, почему и за что его любят, «Пушкинский лицей» — в самом названии говорит свою историю, говорит о том, как он стал драгоценен «россиянам», и может стать словом. Имя императора Александра I так перегружено содержательностью: Отечественная война и Священный союз, Сперанский и Аракчеев имеют такой в себе вес и значительность, что свирель Пушкина как — мается возле них; и уступит из этого мавзолея дел и событий один лицей — имени «Пушкина», т. е. официально переименовать «Александровский лицей» в «Пушкинский лицей», кажется естественным и естественною благодарностью родины к памяти Пушкина. С этою мыслью соединяется и другая: о возвращении лицея в Царское Село и водворении его в том самом месте, где он был при Пушкине и как он связался тысячью подробностей с его лицом, биографией и стихотворениями… Ах, эта наша разрушительная, монгольская и нигилистическая вместе, тенденция оставлять старые пепелища, покидать старые места, все перефасонивать, переделывать и, в сущности, разрушать. Нет, «нигилист» в нас давно сидит. С этими пожеланиями прекрасному лицею мы встречаем первый день II века его существования.
