К истории последних дней Временного Правительства
Шрифт:
Уже из этого краткого наброска развития взаимоотношений между коалиционною властью и социалистическими партиями, еще до созыва «предпарламента», видно, какую ужасающую политическую слепоту обнаруживает А. Ф. Керенский, когда изображает, как полную неожиданность, тот факт, что «левое большинство Совета Республики» отделяло себя «от правительства и его борьбы», и опять таки оказывается способным объяснить этот факт исключительно тем, что это «левое большинство» имело «очень малое представление» о событиях или попросту обожало «бесконечные и бесполезные споры и ссоры» в отличие от людей дела, сидевших в правительстве и ведших переговоры с казаками, офицерами генерального штаба, ставкою и т. д., и т. д.
Но поистине закрытые глаза и заткнутые уши надо было иметь, чтобы не видеть, как за весь недолгий период функционирования Совета Республики со все возраставшею быстротою совершалось невольное «отделение» левого большинства Совета-по мере того, как оно образовывалось, – «от правительства и его борьбы».
Я говорю: по мере того, как оно образовывалось, потому, что вначале, благодаря уходу большевиков из предпарламента, такого большинства не было: колебания кооперативной, земско-городской
Конституция предпарламента, вследствие сопротивления правительства, была сильно изуродована по сравнению с первоначальными предположениями ЦИК. Вопреки этим предположениям, Совет Республики формально получил лишь права совещательного органа. Но мы, – я говорю о себе и своих ближайших единомышленниках, – рассчитывали на то, что «фактическое соотношение сил» окажется сильнее всех формальных препон. Говоря просто, мы надеялись, что на почве Совета Республики нам удастся добиться смены коалиционного правительства правительством чисто демократическим, способным на деле быстро и решительно осуществить основные положения платформы 14 августа. Мы думали, что на почве «органической» работы предпарламента не советская демократия очень скоро вынуждена будет порвать со своим социально-политическим консерватизмом, и что «парламентский» путь преобразования власти будет для нее легче и приемлемее внезапного и резкого разрыва коалиции, вызывавшего в ней опасения новых тяжелых потрясений и катастроф.
В этом именно направлении-сплочения «левого большинства» для создания «левого», чисто демократического правительства-велась вся работа с. д-ой фракции в предпарламенте, и в этом направлении сосредоточивались и все личные мои усилия-не только внутри нашей фракции, но и в выступлениях с трибуны предпарламента, напр., в первой же большой моей речи по вопросу о внешней политике правительства.
Правда, шансов на успешное завершение этой работы было немного: слишком уже много времени было упущено, и события развивались с головокружительной быстротой.
К тому же, вожди большевиков усиленно гнали дело к развязке. Я говорю: вожди, имея в виду, главным образом, Ленина и Троцкого, которые, очевидно, к этому времени уже твердо решились на открытую пробу сил. Не только рядовая масса, но и большевики, так сказать, среднего калибра вряд ли отдавали себе в этом отчет. Я хорошо помню разговор, бывший у меня за несколько дней до 25 октября с И. Жуковым, игравшим и тогда, и впоследствии довольно видную роль в большевистской партии. На мой вопрос: что ж, вы снова готовите выступление? – Жуков, с которым, несмотря на острую политическую борьбу, личные отношения были у меня тогда вполне сносные, с видимым волнением и искренностью отвечал: «нет! мы июльских дней не забыли и новой глупости не сделаем! Выступать нам не зачем, – и так у нас будет большинство!».
Из напечатанных в большевистской прессе документов стало известно, что и такие люди, как Каменев, Зиновьев и др., были решительно против восстания. Но, как бы то ни было, в тактике большевистской партии побеждали уже в это время, быть может, и несознаваемые отчетливо ее большинством, тенденции к ускорению восстания. Открытым призывом к восстанию был уход большевистской фракции из предпарламента и декларация, прочитанная при этом случае Троцким. Этот уход не только с формальной стороны мешал нашей работе по созданию чисто демократической власти на почве деятельности предпарламента-тем, что затруднял образование левого большинства, – но и по существу ставил эту работу, требовавшую для своего завершения известного времени, под сомнение – тем, что приближал катастрофу и, даже в случае образования демократического правительства, заранее ставил его под ожесточеннее у дары слева.
Но выбирать не приходилось. Как ни малы были шансы на успех, надо было до последней минуты пытаться предупредить катастрофу, по нашему глубокому убеждению гибельную для всего дальнейшего хода революции.
Борьба велась нашею с. д-ою фракциею на вполне конкретной почве: мы требовали от правительства немедленного обращения к союзникам с предложением открыть переговоры о всеобщем мире; немедленной передачи всех помещичьих земель в руки местных земельных комитетов, как залога разрешения аграрного вопроса в духе требований крестьянской массы; ускорения созыва Учредительного Собрания. По нашему представлению, только на почве выполнения этой программы мыслима была борьба с большевиками с некоторыми шансами на успех. Более того. Только на почве этой программы считали мы, с точки зрения социализма и демократии, допустимым противопоставлять силу большевистскому насилию (Это противопоставление демократической «силы» большевистскому «насилию» поистине великолепно. «С точки зрения социализма и демократии» выходит так, что, когда рабочий-большевик пинком ноги отбрасывает от власти буржуа, – он творит «насилие», когда же «несоветская демократия» с либердановской помощью изловчается схватить рабочего за горло, она лишь проявляет «силу». Недурно также и дановское объяснение истинного смысла его радикальной программы. Все вращается вокруг одной основной задачи – во что бы то ни стало, каким бы то ни было способом предотвратить пролетарский переворот. Ред.). Острая борьба за образование правительства, способного не на словах, а на, деле провести в жизнь эту программу, привела к бурному эпизоду, разыгравшемуся на соединенном заседании комиссий Совета Республики – военной и по иностранным делам. В заседании этом читал доклад тогдашний военный министр генерал Верховский. С цифрами и фактами в руках он убедительно доказывал полную материальную и моральную невозможность для
По окончании заседания ко мне подбежал с искривленным от бешенства лицом Терещенко и, швырнув свой министерский портфель на стол, прошипел: «Вам нужен мой портфель? Берите его! Я не стану за него цепляться».
Видно было, что человек от злобы не помнит себя. Я сухо ответил: «мне ваш портфель не нужен; но если вы не можете вести политику мира, то, конечно, вам надо с поста министра иностранных дел уйти». Терещенко молча забрал свой портфель и вышел из комнаты.
Я был доволен. Мне казалось, что дело преобразования правительства в желательном для нас духе сделало большой шаг вперед. Но прошло несколько дней, и стало известно, что уходит-только не Терещенко, а Верховский. Правительство, возглавляемое Керенским, не только «отделяло» себя от «левой» части Совета Республики, но явно шло ей наперекор. Это сказывалось и во внешних признаках: не только у меня, но, сколько мне известно, и у многих вождей с. р-ов-Гоца и др. – в это время почти прекратились какие бы то ни было личные, неофициальные сношения с членами правительства. И не только отсутствие наших лидеров в составе правительства было тому причиной, а именно глубокое расхождение в самых основных вопросах политики. У нашей партии был еще, правда, в это время представитель в составе правительства-К. Гвоздев (Известный социал-патриот и «деятель» гучковских военно-промышленных комитетов, созданных во время войны. Ред). Но он был поглощен своим ведомством-министерством труда и «политической» фигурой был в этот период в весьма малой степени.
II
Между тем, атмосфера сгущалась все больше и больше. Большевистская опасность нарастала с часу на час. В воздухе пахло грозою.
Я не знаю, насколько прав Керенский, утверждая, что «стратегические планы» некоторых правых кругов сводились к тому, чтобы «не препятствовать успеху вооруженного восстания большевиков» и лишь «после падения ненавистного Временного Правительства» подавить большевистский «бунт», для чего нужно будет «3–4 недели».
Мне со стороны «правых» о таких планах слышать не приходилось. А слышал я другое. Когда в кулуарах предпарламента велись разговоры о грозящем восстании большевиков, и мы настаивали на том, что только осуществление предлагаемой нами программы может предупредить восстание или осудить его на неудачу, то правые (торгово-промышленники, кадеты и, особенно, казаки), совершенно не стесняясь, признавались, что желают, чтобы большевики выступили возможно скорее. Но мотивировали они это свое желание не расчетами на свержение Временного Правительства и триумф большевиков, которые-де потом очень скоро провалятся под напором «здоровых элементов» русского народа, а, как раз наоборот, своею уверенностью, что в открытом бою большевики немедленно же будут наголову разбиты «верными долгу частями гарнизона». Правые, несомненно, мечтали (и не скрывали этого) о «сильной власти» в корниловском духе, но добиться этой власти они думали не тем, что свергнут Временное Правительство руками большевиков, а тем, что «спасут» его силами военщины и уже затем, как победители мятежа, продиктуют ему свою волю и преобразуют в своем духе. Они мечтали, словом, о том, чтобы теперь довести до конца то, что им не дала доделать ненавистная революционная (т. е. советская) демократия в июльские дни, то, что не удалось-из-за противодействия все тех же советских сил-в августе Корнилову.
Повторяю, я лично был осведомлен о планах «правых кругов» именно только в одном направлении и думаю, что Керенский падал жертвой странной аберрации, когда, сводя все свои заботы о борьбе с большевиками к «разработке подробного плана подавления мятежа» в штабе Петрогр. военного округа и к «срочному» вызову эшелонов с фронта, т. е. исключительно к мероприятиям военно-технического свойства, полагал, что этим самым противодействует планам правых и ведет борьбу «на два фронта» (Очень сомнительно, чтобы Керенский на самом деле руководился такими соображениями. Он уже всецело был поглощен борьбой с «большевистской опасностью». Разговоры же о борьбе с правыми нужны были ему лишь для очистки остатков своей «демократической» совести и поддержания падающего авторитета. Ред.). Но он, кроме того, с моей точки зрения, – и на этот раз вместе с «правыми кругами» – падал жертвою опасной иллюзии, когда воображал, будто в гарнизоне ли, на фронте ли может найти какие-то «верные части», готовые по мановению руки Временного Правительства пойти в бой с большевиками-за что? За мир, в достижении которого через правительство Керенского они отчаялись? Или за землю, судьба которой оставалась все нерешенной до далекого и смутно представляемого себе Учредительного Собрания? Может быть, ошибался не Керенский, а я. Но я и тогда думал, и теперь думаю, что, если в июле еще были «верные части» (вроде пресловутых «гродненских гусар»), которые готовы были начисто «расправиться» с большевиками, то в октябре таких частей уже не было. Поэтому, если в июле приходилось противодействовать слишком ретивой «расправе» (Меньшевики, как известно, являются сторонниками «деликатных», «не слишком ретивых» расправ с «бунтующими» рабочими. В июльские дни они и дали пример такой деликатной расправы. Ред.), чтобы не сыграть в руку военной диктатуре, то в октябре надо было опасаться вызывать части с фронта-и даже казаков-уже просто потому, что каждая вызванная «часть» легко могла стать лишним орудием в руках большевистского восстания. Об этом убедительно говорили уже и опыт с вызванными с фронта «самокатчиками», которые в какую нибудь неделю «разложились» чуть не до полного «большевизма». Об этом очень скоро должен был засвидетельствовать печальный опыт самого Керенского с его походом на Петроград.