К неведомым берегам
Шрифт:
Радовали и успехи Екатерины Ивановны: гиляк Никован привез в Петровское с реки Амура свою молодую жену, «итальянку», как окрестил ее Чихачев (ее звали Сакони), укрыть от покушений соседей. Сакони вымыли, причесали, надели рубашку и поднесли ей зеркало.
Тут Сакони не только убедилась в своей красоте и привлекательности сама, но поражены были ее чудесным превращением все ее знакомые гилячки. Началось паломничество к Екатерине Ивановне женщин, жаждавших похорошеть.
— У нас теперь свой Иордан, — подсмеивались матросы, наблюдая издали, как в заливе, у ручья, жены их ставили гилячек в ряд и усердно терли и отмывали наросшую от рождения заскорузлую грязь.
Пришла почта. Генерал-губернатор сообщал о том, что он предписал начальнику Аянского порта Кашеварову и камчатскому губернатору Завойко усердно содействовать экспедиции и приказать всем казенным и компанейским судам, следующим из Аяна в Петропавловск и в американские колонии, заходить в Петровское.
Не так, однако, мыслило под крылышком Нессельроде петербургское правление компании: командиру порта Аяна Кашеварову предписывалось смотреть на экспедицию Невельского как на торговую экспедицию Аянской фактории, на офицеров — как на числящихся на службе компании, на приказчиков — как на своих подчиненных, никаких товаров и запасов сверх суммы, определенной на эту цель правительством, не отпускать и компанейских кораблей не посылать. Средства же на 1852 год считать исчерпанными.
Экспедиция обрекалась на голодную смерть.
20. У невельского на Амуре
Глубокой ночью, задыхаясь от ярости и негодования, Геннадий Иванович в сердцах ударил кулаком по столу и поднялся. Необычный грохот разбудил и встревожил спавшую Екатерину Ивановну: она привыкла к тому, что занимавшийся ночами муж ходит на цыпочках и не курит, всячески оберегая ее покой.
— Что случилось? — она села на постели, с испугом глядя на незнакомое ей, искаженное гневом лицо.
— Негодяи! — кричал Невельской, не отвечая на вопрос. — Изменники! Проклятые торгаши!
Его жидкие волосы были всклокочены, лицо исказила ненависть.
Екатерина Ивановка вскочила и босая бросилась к нему.
— Геня, милый! Приди в себя, успокойся, расскажи, что случилось! — И, обняв его, заплакала. — Я так плохо себя чувствую…
И тут же стала сползать к его ногам на пол…
Через полчаса домик был растревожен женскими криками. Начались роды. Геннадий Иванович пришел в себя и нервно шагал взад и вперед по тесной комнате. Около Екатерины Ивановны хлопотала растерявшаяся Орлова. Она осторожно похлопывала роженицу по плечу и успокаивала.
— Не выдержу! — стиснув зубы от невыносимых мук, шептала Екатерина Ивановна. — Умру!
Боязнь за жену потеснила все другие переживания Невельского. Он потерял представление о времени, продолжая шагать, и очнулся только под утро, когда радостная Ортова поднесла прямо к самому его лицу красный сморщенный комок и сказала:
— Поздравляю с дочерью Екатериной, первой русской женщиной, родившейся в этих краях…
Еле взглянув на младенца, Невельской бросился к бледной и обессиленной жене и, целуя холодные, бескровные руки, беспрестанно повторял:
— Катя… милая! Зачем ты сюда поехала?!
С утра до вечера пришлось защищаться от гилячек, требовавших повидать больную. Геннадий Иванович стойко отбивался, показывая знаками, что она больна, лежит и спит. Не показал он им и маленькой Кати, боясь проявления каких-либо неведомых ему, но, быть может, не совсем подходящих местных обычаев. Гилячки уходили не сразу, недовольные, долго о чем-то совещались и неодобрительно качали головами.
К вечеру Геннадий Иванович принялся за почту и опять нервно заскрипел пером.
«Получив ныне от г. Кашеварова уведомление о распоряжениях, сделанных ему главным правлением компании, — писал он Муравьеву, — я нахожу их не только оскорбительными для лиц, служащих в экспедиции, но и не соответствующими тем важным государственным целям, к достижению которых стремится экспедиция…»
К письму он приложил и свои категорические требования к Кашеварову — не стесняться распоряжениями главного правления и на каких угодно судах, но снабдить экспедицию товарами и запасами и помнить, что экспедиция действует по высочайшему повелению и по своим задачам она не похожа на прежнюю Аянскую компанейскую — для собственных выгод. «Орлову и Березину я не только приказал не исполнять ваших распоряжений, но даже и не отвечать вам на оные».
Для большей убедительности к донесению на имя генерал-губернатора Невельской приложил подлинную записку Чихачева из Кизи, подчеркнув в ней те места, где Чихачев упоминает о высадках на берег иностранных матросов с военных кораблей, о том, что они ведут прямую пропаганду среди жителей против русских, и о шпионах, появившихся там под видом миссионеров.
«Мне предстояло и ныне предстоит одно из двух: или, действуя согласно инструкции, потерять навсегда для России столь важные края, как Приамурский и Приуссурийский, или же действовать самостоятельно, приноравливаясь к местным обстоятельствам и не согласно с данными мне инструкциями. Я избрал последнее…»
Не останавливая ни единого из своих распоряжений, он, наоборот, ускорял закрепление на местах, не давая отдыха ни офицерам, ни солдатам. Для расширения же своих возможностей лихорадочно спешил с постройкой палубного бота и шестивесельного баркаса к близкой уже навигации.
Письма пошли с нарочным, не пройдя обычного просмотра Екатериной Ивановной.
Деловое оживление в Петровском взбудоражило ближайшие гиляцкие селения — стали приходить оттуда на работу: знающие туземные наречия нанимались в переводчики, проводники и почтальоны, легко втягивались в свои обязанности и приобщались к более культурной жизни. На маленькой Петровской верфи кипела работа, и шла она, по-видимому, весьма весело: оттуда то и дело доносились взрывы хохота, нарушавшие обычную тишину, оттеняемую однообразным шумом морского прибоя.
— Чего там так веселятся? Что их там смешит? — с любопытством не раз спрашивала Екатерина Ивановна, беспокоясь за сон малютки.
— Сходи узнай, — лукаво усмехаясь, не давал ответа Геннадий Иванович.
— Я уже раньше пробовала, — признавалась Екатерина Ивановна, подойду — дичатся и замолкают.
— Смешит «крепко крещенный» гиляк Матвей, которого по имени никто не хочет называть, а он требует. Матросы его все уверяют, что он сам себя окрестил не Матвеем, а «крепко крещенным».