К неведомым берегам
Шрифт:
Сильно подбитые метким артиллерийским огнем и накренившиеся на борт фрегаты — английский «Президент» и французский «Ля Форт» — с десятком пробоин в своих подводных и надводных частях бежали из бухты во главе союзной эскадры. Трупы погибших офицеров и солдат десятками выносились в море.
Напечатанное за границей сообщение о том, что взятие Петропавловска не являлось целью набега, подлило масла в огонь: пресса требовала и добилась военного суда и казней неспособных и обнаруживших трусость командиров.
Французский адмирал Депуант, унаследовавший командование союзной эскадрой, был смещен и умер через несколько месяцев… Лондон и Париж продолжали реагировать на позорный разгром очень болезненно.
«Это не несчастье, — вопила пресса, —
В довершение, не стесняясь, пресса превозносила доселе неизвестные имена своих русских врагов, военного губернатора Завойко и капитана «Авроры» Изыльметьева, и требовала: «Они имеют право на то, что их имена будут сохранены навеки в летописях флота!»
Торжество горстки победителей было заслуженно и полно, однако было ясно, что враги не преминут вернуться и не остановятся ни перед чем, чтобы раздавить дерзкую горсть смельчаков и найти и уничтожить исчезнувший русский флот.
Тут-то во всем блеске представилось предвидение Невельского: ход событий требовал немедленного (и неосуществимого) усиления отрезанных от страны Петропавловска и Камчатки, такого, которое могло бы противостоять своей силой, снаряжением и запасами соединенному флоту союзников. Муравьев и Завойко воочию убедились, что российскую мощь в Тихом океане хранит не Камчатка, а Амур. Убедились, к сожалению, с опозданием.
Геннадия Ивановича не усыпили успехи петропавловских героев. Наоборот, тревога за их судьбу нарастала с каждым днем, и он стал набрасывать генерал-губернатору донесение.
— Прочти и благослови! — Геннадий Иванович положил перед Катей испачканный кляксами лист.
«Осмелюсь доложить вашему превосходительству, — писал Невельской, — что в случае продолжения войны и в 1855 году скорое сосредоточение в Николаевске всего, что находится ныне в Петропавловске и в Японии, должно, по моему мнению, составлять единственную и главную заботу, ибо если мы благовременно это сделаем, то неприятель, в каких бы то ни было превосходных силах здесь ни появился, нам никакого вреда сделать не может, потому что банки лимана, полная неизвестность здешнего моря, удаление его от сколько-нибудь цивилизованных портов не на одну тысячу миль, лесистые, гористые и бездорожные пустынные прибрежья Приамурского края составляют крепости, непреоборимые для самого сильного врага, пришедшего с моря… При сосредоточении в Николаевске судов, людей и всего имущества Петропавловского порта единственный неприятель для нас, с которым придется бороться, — это мороз и пустыня, но, чтобы победить его, необходимо, чтобы все наши силы были обращены на благовременное устройство просторных помещений и на полное обеспечение из Забайкалья по Амуру сосредоточенных здесь людей хорошим, и в избытке, продовольствием, медикаментами и теплой одеждой… Победивши болезни и смертность от скученности, внешний враг, пришедший с моря, для нас будет здесь уже ничтожен. Прежде чем доберется до нас, он очутится в совершенно безвыходном положении… и, таким образом, война здесь будет кончена со славой, хотя и без порохового дыма и свиста пуль и ядер…» В конце письма Геннадий Иванович просил уведомить его о решении заблаговременно, чтобы приготовиться принять несколько тысяч человек со всем их имуществом.
— Этим ты нанесешь окончательный удар своей карьере, но другого выхода нет, — твердо сказала Екатерина Ивановна.
Письмо пошло 26 октября.
Замалчивая получение этого письма, раздраженный самовольством генерала Запольского и взбешенный дерзким предложением и намеками Невельского, Муравьев пожаловался в письме к Корсакову, что Невельской строит в Николаевске батарею не там, где ему указано, и закончил словами: «Он, оказывается, так же вреден, как и Запольский, вот к чему ведет честных людей излишнее самолюбие и эгоизм!.. По газетам ты увидишь, что к нам собираются от пятнадцати до двадцати судов французских
Итак, казалось, Муравьев в своем мнении насчет Петропавловска не поколеблен и собирается весной усилить его посредством второго сплава войск по Амуру! Даже последний вопль отчаяния Невельского не дошел до сознания Муравьева. Неожиданно сломил его упрямство приказ генерал-адмирала: «Петропавловск снять и использовать приготовленные к сплаву войска для укрепления Амура». Муравьев был взбешен: несомненно, это проделка Невельского.
Теперь Амуру грозило бедствие от неожиданного перенаселения, так как Невельской о сплаве предупрежден не был. На его бедные возможности с одной стороны наваливалась петропавловская эскадра, с другой — суда эскадры Путятина. В устье Амура скопились тысячи людей.
Адъютант Муравьева есаул Мартынов приехал в Петропавловск и начале марта. Обычно в это время город с трудом просыпался от долгой зимней спячки и мечтал о близкой весне, о приходе первого корабля с почтой и снабжением, о давно исчезнувшем из обихода сахаре, пшеничной муке, чае. Этим мечтам предавались и теперь, но городу не пришлось поспать — с осени он продолжал кипеть: кончались спешные работы по укреплению, по восстановлению домов и подбитых батарей и строительству новых, заканчивался ремонт уцелевших кораблей… К мечтам примешивалась тревога: весной ожидали англо-французскую армаду.
«Умереть, но не сдаваться, несмотря ни на что!» — такой девиз прочно укрепился в губернаторском доме Завойко, таким же он был и повсюду, вплоть до уборщиков снега с зимовавших судов. Измученные беспокойной зимовкой люди надеялись на краткую передышку до вскрытия льда.
Есаул привез щедрые награды за прошлогоднюю защиту порта и секретный, запечатанный пятью черными печатями пакет генерал-губернатора.
«Наверное, разные распоряжения насчет дальнейшего укрепления и боевого снаряжения», — подумал Завойко и принялся осторожно вскрывать пакет, чтобы не повредить печатей.
Зажатый в его коленях мальчуган, один из десяти его сыновей, нетерпеливо протянул к пакету руки… Нервное, неосторожное движение, колени разомкнулись, и мальчуган, не выпуская из рук конверта, упал на пол… Не обращая внимания на вопли сына, Завойко пробежал к жене и через минуту объявил в канцелярии:
— Немедленно снять Петропавловск, погрузить людей и имущество порта на суда и выйти в море!
Городом овладела паника: не так-то легко покидать давно насиженное место, бросить скарб, обжитые дома, коров, лошадей, любимых ездовых собак, разорять собственными руками по грошам скопленное хозяйство, рисковать здоровьем и жизнью детей! Последнее было самым главным. Юлия Фердинандовна, жена губернатора, совершенно растерялась: что же ей делать со своим десятком «мал мала меньше», при старшем больном тринадцатилетнем Жорже? Бури студеного моря, переполненные людьми и животными корабли без печей, ежеминутная возможность встречи с вражескими флотилиями… Какой ужас!
Есаул Мартынов подгонял: ждать некогда.
— Берите все, все до последней сковороды, до последней вьюшки… всему найду место!
Еще одно сверхчеловеческое напряжение — и 1 апреля «город на кораблях» вышел на рейд, к краю еще крепко приросшего к берегам льда. Пошли в ход ломы, топоры, совки, багры, и 5-го с интервалами, один за другим, корабли вышли в море…
Их было много, они рассыпались по широкому морскому простору. Встреча в гавани Де-Кастри…
Неприятельские крейсера, надеясь на невзломавшийся еще лед в устье Авачинской губы, проход судов прозевали… Уход флота под носом стерегущего неприятеля сам по себе был большим успехом, однако встречи с неприятельскими судами грозили со всех сторон. Враги часто появлялись на горизонте, подходили и ближе, повергая в трепет пассажиров, но ни разу не рискнули подойти вплотную и проверить, что за суда.