К неведомым берегам
Шрифт:
Лодка Шелихова обогнала большой плот с крестьянской молодежью, возвращающейся с лугов. На фоне лесов показался четырехугольник до черноты потемневшего острожного тына с башнями по углам, а за ним — новешенький дом Радищева, только что им выстроенный.
Погруженный в свои невеселые думы, хозяин дома далеко унесся от начатого философского трактата «О человеке, о его смертности и бессмертии» и, рассеянно поглядывая в окно на дремучий лес, раскинувшийся на противоположном берегу реки, не видя ни его, ни плота, ни лодки Шелихова, машинально каллиграфическим почерком выводил на полях начатой рукописи: «От Иркутска 568, от Тобольска 2 953, от Москвы 5 894… почти 6 000».
«Вишь, куда загнала напуганная матушка! — мысленно усмехнулся он. — Вот и попробуй после этого открывать царям глаза или верить их словам…»
Ни одного слова порицания или неудовольствия не вызвал сделанный им в 1773 году перевод слова «деспотизм» словом «самодержавство», да еще с примечанием, что «самодержавство есть наипротивнейшее человеческому существу состояние».
«Поняла ли она тогда мои слова или притворилась, что не верит им? продолжал он рассуждать, охваченный тяжелым раздумьем. — Конечно, притворилась. Не она ли писала генерал-прокурору Вяземскому в 1775 году, что положение помещичьих крестьян таково, что если не воспоследует генерального освобождения от несносного и жестокого ига, то, не имеющие обороны ни в законах, ни вообще нигде, они могут впасть в отчаяние и что если не пойти по пути облегчения нестерпимого положения, то такое освобождение будет взято силой, против воли правителей… Но все это — сплошное притворство, игра. И напрасно Державин утверждал, что ей «можно правду говорить». Как раз наоборот, она любит лесть, хотя бы и самую грубую».
Вспомнился змеиный взгляд допрашивавшего его Шешковского и то, как дурашливый Потемкин, фамильярно приветствуя всесильного палача, всякий раз спрашивал его: «Ну как, кнутобойствуешь, дорогой?..» Холодок отвращения пробежал по спине Радищева.
«Да взять хотя бы Тайную концеярию и пытки. Существуют они или упразднены? — спросил он себ я и ответил: — Упразднены Петром III, что и подтверждено указом Екатерины еще в 1762 году, а на самом деле… Чем же хуже екатерининская экспедиция с Шешковским во главе Тайной канцелярии или Преображенского приказа?.. Все обман…»
Из сеней донеслась громогласная речь только что поступившей в горничные ссыльной девицы с Урала.
«Никак гости?» — подумал Радищев и, поднявшись, вышел навстречу.
— Какой добрый ветер занес вас в наши края, дорогой Григорий Иванович? — оживленно заговорил он, увидев Шелихова, и сейчас же распорядился: — Катя, проводи Григория Ивановича в ту комнату, подай умыться, да самовар на стол, быстро!
Шелихов с удовольствием ополоснул холодной водой искусанное мошкарой лицо и поспешил выйти к хозяину.
— Ну, как китайский торг, открыт? — спросил гостя сгоравший от любопытства и нетерпения Радищев после беглых вопросов о Наталье Алексеевне, о детках.
— Это дело решенное, — весело ответил Шелихов, предвкушая чайное блаженство и шумно усаживаясь за стол. — Из-за него-то я и очутился здесь у тебя, Александр Николаевич, — перешел он сразу на простецкое «ты». — Мехов у меня хоть отбавляй, затоварился, а ассортимента нет, и не хватает как раз вашего товара, белки…
— А я как раз закончил исследование о китайском торге и теперь хорошо понимаю твое беличье горе, — ответил хозяин. — Охотники говорят, три года подряд неурожай кедровых орехов был, ну и сбежала белка в другие места, где посытнее… Ищи вот теперь, где она поселилась.
— Я кое-что поразведал по дороге из Якутска, да хочу расспросить и здешних охотников… Без белки не обойтись… А ты говоришь, китайский торг исследовал? Наверно, для графа старался? Интересно…
После чая перешли в обширный кабинет. Густой смолистый запах свежеструганой сосны шел от высоких, чистых и гладких стен. Красивый и простой рисунок искусно подобранных досок украшал их лучше входящих в моду обоев. Еще красивее были широкие лиственные доски пола, как бы окаймленные рядом продольных прямых темных линий, ровно протянувшихся под прозрачной вощаной полировкой. Тяжелые полки по стенам сплошь уставлены книгами. Еще не разобранными журналами на европейских языках наполнены и расставленные в беспорядке только что открытые ящики. Громадный тяжелый письменный стол, накрытый зеленым сукном, и большие кожаные кресла дополняли обстановку. Кабинет бодрил легкой прохладой и свежим запахом леса.
— Однако у тебя тут уже целая библиотека, — заметил Шелихов, показывая на полки и ящики.
— Это граф Александр Романович, дай бог ему здоровья, печется обо мне. Не знаю, что и делал бы без его помощи… А теперь блаженствую: утром детей своих учу, потом сам учусь и не скучаю, хотя, признаться, боюсь, затоскую не привык я к такому одиночеству… Есть тут у меня на полке и твое «Странствование в Америку», читал… Неужто с Натальей Алексеевной ездил?
— Да, с ней, а только книгой сей, Александр Николаевич, недоволен я, ох, как недоволен!.. Издана она без моего ведома… Многого бы в ней не допустил, — с сердцем и как-то беспокойно сказал Шелихов.
Радищев с недоумением посмотрел на него и спросил:
— А как теперь идут твои американские дела?
— Что же, Александр Николаевич, идут кое-как. Вот главного управляющего нового подыскал, каргопольского купца Баранова. Смелый, крепкий и прилежный мужик, будет польза, но все-таки скажу, не то, что надо… Тебя бы туда… Дорого бы дал!.. Размахнулись бы мы с тобой, Александр Николаевич… Не упирайся, друг!
— Ну что ты, Григорий Иванович, заладил одно и то же… Ведь никак не подхожу. Ты порабощать хочешь, а я законом заклейменный враг рабства, да еще какой упорный! Я тебе там все испорчу…
— Зачем рабство? Там крепостных нет и не будет. Мне ведь тоже подневольный труд не по душе, да и невыгоден. Баранов, понимаешь ли, ни алеута, ни другого дикаря приручить не сумеет, а ты бы придумал, как сделать труд их необременительным для них самих, а для нас прибыльным.
— Лукавишь, Григорий Иванович! Ведь ты хочешь большой прибыли — на том стоишь: чем твой прибыток больше, тем больше убыток твоему работничку, не так ли?
— Нет, Александр Николаевич, грабить не стану и не хочу, а богатеть можно, и ох как можно! Умением да сноровкой. Пусть живут хорошо, так хорошо, как никогда не жили, а я богатею себе да богатею… Я только направляю да приохочиваю…
— Ну, это все, голубчик, сладкие соловьиные песни, и сам ты знаешь, что ничего этого не будет. Зажмешь беззащитного в кулак, а потом проглотишь, смеясь, сказал Радищев.
Шелихов обиделся и замолчал, но, подумавши, отошел и робко спросил:
— Ну хорошо, а детей моих тоже учить не хочешь? В Иркутск переедешь, от этого одиночества избавишься…
— Неужто не боишься, что из твоих детей крамольников понаделаю? улыбнулся Радищев. — Да и говоришь зря… Видишь ли, хоть сильная у тебя рука в Петербурге, хоть покровитель твой все может, а вот от Илимска избавить меня не возьмется. Что за охота ему сердить государыню? А рассердится, знаю, крепко и, может быть, сделает еще хуже… Надо тихонько в Илимске посидеть годика три-четыре… Сейчас нельзя, — добавил он, помолчав.