К неведомым берегам
Шрифт:
— Третьего дни, — отвечал Василий. — Да вот какая оказия вышла…
— Захворал, что ли, кто у вас?
— Да он, брат Григорий… Не знаем что — второй день без памяти.
— Оправится, — небрежно процедил Бритюков, — Оправится, крепок.
— Подь ужо, Бритюков, сам посмотри. Помоги, ежели понадобится.
Подлекарь ответил не сразу и как бы в раздумье:
— Много горя хлебнул я из-за него… Чуть не сгноил в кутузке… Разорил… Посмотри, как живу. Подымусь ли когда?
— Не на него пеняй, на Биллингса. Зачем ему поддался, — сказал Василий. Но Бритюков, не слушая его, продолжал жаловаться:
— Просил простить — выгнал… А теперь, слышь, нужен стал: помоги…
Он исподлобья взглянул на Василия.
— Выздоровеет, уже отыграешься тогда, поди… и делишки поправишь, обнадеживающе сказал Василий и замолчал.
— А сама как? — спросил Бритюков.
— Без нее не звал бы… Пойдем-ка! — Василий решительно направился к выходу. За ним, как был, без шапки, поплелся и Бритюков.
На его поклон и «здравствуйте» Наталья Алексеевна молча чуть кивнула головой и, не глядя, ушла.
«Однако язва баба, — подумал про себя подлекарь. — А, черт с тобой!» махнул он рукой и прошел в комнаты за Василием.
У постели Григория Ивановича сидела четвертая его дочь, Шура, и заботливо обмахивала полотенцем лицо больного.
— Штору поднять, — резко потребовал Бритюков, подходя к постели.
Внимательно и долго он всматривался в ненавистное ему лицо больного, потом приложил руку к горячему лбу Шелихова, поднял пальцем плотно сомкнутые веки, откинул одеяло, затем загнул к подбородку сорочку и стал выслушивать клокотавшую грудь. Потом попросил Василия приподнять больного, усадить его и стал выслушивать, постукивая по спине костяшкой согнутого указательного пальца. Наступило долгое томительное молчание. Слышалось только тиканье маятника подвешенных где-то недалеко часов.
— Картина ясная, — изрек, наконец, Бритюков. — Особое воспаление легких, полагаю, крупозное воспаление, наиболее опасное.
И стал приказывать непререкаемым тоном врача:
— Закутать всю грудь и спину отжатой, влажной простыней, в несколько раз сложенной. На нее положить аккуратно большой лист плотной бумаги, непременно (он подчеркнул это слово несколько раз) сплошным листом, а на него — теплое шерстяное одеяло… И во все это закутать больного… — он приостановился и раздельно произнес: — гер-ме-ти-че-ски! Можно даже для плотности спеленать свивальником, чтобы без продухов… Менять два раза в день при закрытых окнах… Пить — сколько угодно… особенно хорошо сладкую воду с отжатой, без шкурки, клюквой или с лимонной кислотой. На голову холодное полотенце. Можно со льдом… Будем ждать… Пока положение тяжелое… почти безнадежное, — добавил он и направился к выходу.
Томительный длинный день прошел — никто от «них» не приходил. Бритюков заждался: неужто больше не позовут? А как хотелось бы взглянуть еще хоть раз на это ненавистное, даже в болезни красивое, мужественное, волевое лицо!.. При мысли, что Шелихов умирает, что он непременно умрет, Бритюкову становилось как-то легче.
Между тем все в городе всполошились, когда стало известно о тяжкой болезни Шелихова. Сам Мыльников побывал у Бритюкова, неловко уверяя, что зашел мимоходом. И Голиков, должно быть, тоже заглянул «мимоходом».
— Лабазники! — шипел Бритюков. — Надо им, вишь, от самого Бритюкова слышать, умрет или не умрет… Пропади они пропадом, стервятники!
К вечеру пришел Василий.
— Что нейдешь?
— А ты, Василь Иванович, видел, как она со мной позавчера, а? — угрюмо отозвался подлекарь. — Пусть теперь попляшет…
— Сама посылала меня два раза… Говорила: «Не обидела ли я его?..»
Бритюков нервно прошелся два раза по комнате, приоткрыл зачем-то дверь в задымленную кухню… Бросилась в глаза засаленная, высоко подобранная, подвязанная на животе юбка и тумбообразные ноги рано расплывшейся и состарившейся «половины», давно потерявшей женский облик. Остановившись перед Василием, подлекарь коротко бросил:
— Пошли!
— Я тебя и твои колебания понимаю, Бритюков, — сказал Василий. Григория не любят здесь, всем насолил: и тебе, и мне, и Голикову, и Мыльникову, и Ласточкину. Сгинет — никто плакать не станет…
Бритюков вплотную подошел к Василию и пытливо взглянул ему в глаза.
— Мыльников и Голиков сегодня были у меня. Интересовались, выживет ли, — тихо проговорил он, отводя глаза в сторону. — Правда, прямо этого не говорили. Интересовались, как здоровье, но ясно было, что хотелось им слышать: подохнет… Обнадеживать их не стал, положение его действительно плохое… Ну, пойдем!..
На этот раз Наталья Алексеевна была с Бритюковым ласковее — протянула руку и попросила не помнить обиды и помочь ее горю.
Он обещал. Но когда увидел Шелихова, его трепетавшие при каждом вздохе ноздри, неровно подымавшуюся бессильную грудь, свежо переживаемая обида опять буйно бросилась в голову.
Овладевши собою, Бритюков тихим, соболезнующим голосом сказал неутешной женщине, что общее положение больного не улучшилось, а сердце заметно ослабело.
— Выдержит ли?
— Будем надеяться…
Василий с Бритюковым подружились и виделись теперь по нескольку раз в день. К ним потянулись и компаньоны — ненавистники Шелихова: раза два новые друзья всей тесной компанией выпивали. Независимо от того, выживет или не выживет брат, Василий подстрекал Мыльникова поскорее осуществить затеянную им новую вылазку против Шелихова и одобрял изменнические действия Голикова. Гадали о судьбе еще не открывшегося наследства, о возможных комбинациях раздела имущества. Открыто, хотя полушутя и легкими намеками, подходили вплотную к вопросу, не нужно ли, в случае чего, «помочь» Шелихову.
А в это время положение Григория Ивановича неожиданно резко изменилось: жар спал, но появилась невиданная слабость: малейшее движение, небольшой поворот головы или в полный голос сказанное слово — и ручьями льется пот. А потом больной надолго засыпает.
— Выздоравливает… — сказал Бритюков, когда заговорщики собрались вместе.
Наступила зловещая тишина, которую прервал сиплым, каким-то приглушенным голосом Бритюков, будто горло ему стиснула судорога:
— Я распустил по городу слух, что Шелихову стало хуже, что сердце с часу на час слабеет и надежды на то, что выкарабкается, стало еще меньше…