К неведомым берегам
Шрифт:
Вскоре при оглушительно громких возгласах: «О! ай! эй! оу!» — пловцы открыли бойкую торговлю кокосовыми орехами величиной с человеческую голову, пудовыми кистями бананов, редкими по величине шарами хлебного дерева и сахарным тростником. Разменной монетой служили обрезки ржавых железных обручей. За такой обрезок давали пять-шесть больших кокосовых орехов или две-три кисти бананов.
Бойко шло дело и у прибывшего на корабль мастера-татуировщика. Вооруженный топориком, очень похожим на жезл, он легко, как бы играя, насекал на подставляемых матросских спинах, руках и ногах красивые симметричные узоры, примазывая кровоточащие разрезы различного цвета красками из висящей у бедра хитро сплетенной корзинки.
В азарте торговли никто не заметил, как к кораблю подплыла еще одна партия пловцов, человек в сорок, — это были нукагивские девушки…
Вечером Крузенштерн снял запрещение личных покупок. До сих пор закупать поручено было только продовольствие и только Ромбергу и Эспенбергу, что было совершенно правильно, ибо азарт и легкомысленная конкуренция могли испортить все дело. Между тем у любителей разгорелись глаза, когда островитяне, кроме продовольствия, стали предлагать искусно отделанные пики, дротики, палицы из черного или красно-бурого твердого дерева, головные уборы, ожерелья, белые и желтые ткани из коры, прикрывающие наготу нукагивских женщин, ювелирно изукрашенные черепа врагов, разнообразные украшения из раковин. Особенно озабочен был покупками такого рода посол, имевший специальное поручение от Академии наук и императорской кунсткамеры. Он просил натуралистов помочь ему; дал отдельный приказ егерю и возлагал особые надежды на Шемелина, для чего отпустил его в глубь острова.
Прихватив Курляндцева, Брыкина, егеря и вооружившись для храбрости пистолетами, Шемелин набрал изрядный запас русских и английских железных изделий и смело вступил на землю «человекоядцев». Проводником у них служил, по рекомендации Робертса, саженного роста молодой детина — искусный пращник Мау-Гау, совершенный тип нукагивского геркулеса, имевший некоторое отношение или причисляемый к составу королевской семьи. Мау-Гау был замысловато и художественно татуирован.
— Это очень интересное явление, этот пращник, — вполголоса рассказывал спутникам Шемелин. — Он замещает короля в его отсутствие, если оно продолжается больше суток, но не как глава власти, а как глава семейства, блюститель семейного очага и временный муж королевы.
— Да, гладиатор, как посмотришь, — вздохнул академик живописи Курляндцев, не отличавшийся крепким здоровьем.
— Он именуется хранителем священного огня и избирается из самых сильных и храбрых воинов, — добавил Шемелин.
— И, наверное, большой любитель военного блюда, — усмехнулся Брыкин, намекая на людоедство.
Тем временем Мау-Гау по указанию егеря Ивана без промаха поражал на громадном расстоянии указываемых ему птиц и четвероногих. Тяжелые камни со свистом летели из его пращи и скрывались из глаз.
Пришла «Нева», стала на якорь неподалеку. Лисянский тотчас приехал на «Надежду». После завтрака Крузенштерн предложил нанести визит королю, и они вместе отправились на остров.
Королевская ставка находилась в долине, в одной миле от берега. Вела туда, собственно говоря, не дорога, а быстро текущий неглубокий ручей с ровным песчаным дном. Пришлось идти, шлепая по воде, босиком. Впереди далеко тянулся уходящий понемногу вверх лес кокосовых и хлебных деревьев, пропадая в дымке далеких гор. Затабуированные деревья были отмечены у комлей ожерельями-плетушками, с них свисали плоды тучного урожая. Кокосы местами сменялись панданами со странными ветвями, усыпанными питательными орехами, алевритами с масляными орехами, гардениями с их одуряющими цветами, акациями, гибиском. Кругом шумели живописные водопады, низвергавшиеся с высоких скал. Струи воды, ударяясь о подножья в виде глубоких каменных чаш, разбрызгивались мельчайшей пылью. Многоголосым свистом и чириканьем пернатые словно пели гимн расточительной, разомлевшей на солнце природе.
Король гостеприимно встретил моряков шагов за сто до своего жилища, а затем представил всю свою семью, включая маленькую внучку. Это было знаком особого внимания, потому что видеть ее могли только мать, бабка и ближайшие родственники. Предусмотрительный Лисянский торжественно и серьезно принял ребенка на руки, осторожно покачал и, положив в постельку, прикрыл его подарком — роскошным кружевным покрывалом. На него с умилением смотрела мать — принцесса из соседнего племени таи-пи, с которым путем брака заключен был вечный мир. Она была привезена сюда по воде через глубокий залив, и потому залив находился под безусловным табу.
Некрасивый, со свисающими усами и большим ртом, с непомерно широкой грудной клеткой и немного кривыми ногами, Лисянский, по-видимому, казался ей олицетворением какого-то недосягаемого, особо отмеченного сверхчеловека.
Гости получили разрешение осмотреть на острове все, что их интересовало, и даже Морай — место захоронения останков умерших, хорошо набальзамированных кокосовым маслом. Морай считался еще и обиталищем духов умерших, мстительных и страшных божеств различных рангов.
Смрад гниющих тел распространялся под душными темными ветвями далеко за пределы Морая. Трудно и тошно было дышать этим неподвижным, густым в парном воздухе запахом разложения. Однако у самого Морая обитал главный жрец с семьей, которому, очевидно, этот запах не был противен.
Гости остановились у входа в Морай, устроенного в виде низенького сарайчика, в который вела крохотная лазейка. На каменном помосте лежали груды костей тех несчастных, которых приносили в жертву, предавая тела их гниению. В воздухе стоял неумолкаемый звон носящихся тучами мух и разных насекомых. Подле груды гнили на подножье возвышался идол с толстым животом, как бы утучненный кровью человеческих жертв. Направо виделась «тапапау» погребальница с разлагавшимся трупом и идолами, вокруг которых на земле были разбросаны в изобилии кокосовые орехи, плоды хлебного дерева, гниющая рыба и трупы заколотых для пира собак.
А на темном фоне высоких гор, окаймленных играющими на вечных снегах золотыми лучами солнца, сквозь купы свежей яркой зелени, с вершин и обрывов черных утесов неподвижно свисали десятки голубовато-белых полотнищ огромных водопадов. Стремительно прыгая по скалам и как бы утомясь этой скачкой, они вдруг бессильно повисали над бездной, казалось, беззвучно падали туда с головокружительной высоты, чтобы снова, далее начать свою безумную скачку по камням и обломкам окал, а затем, успокоившись, в мощных потоках слить свою буйную воду с глубокими водами лазурно-прозрачных, прохладных горных озер.
Капитаны условились выйти в море, как только будут закончены работы на кораблях и пополнены запасы пресной воды. Считанные дни оставались до отплытия.
Неприветливо и неуютно стало в бухте Тойогай. Природа продолжала расточать свои ласки, но их никто не замечал, щедрое солнце согревало и баюкало, но берега опустели. Навещали корабли почему-то еще более усердно только сумрачный Робертс и обидчивый, вертлявый Кабри.
Завизжали плотничьи пилы, старательно завозили по борту длинными кистями, покрывая его до ватерлинии светлым тиром, маляры; застучали своими деревянными молотками конопатчики, ища щелей и заливая их кое-где составом из твердой смолы, клея, масла и серы, не распускающейся от жары. Матросы смолили канаты, еще и еще раз просушивали паруса: корабли готовились к отплытию.