К новому берегу
Шрифт:
Как-то Кристина заикнулась об этом Антону.
— Разве нельзя устроить так, чтобы хоть в пустяковых делах распоряжалась я сама? — жаловалась она. — Мне не нужна власть — пусть власть остается в руках матери, но если я тебе жена, скажи, чтобы она не обращалась со мной, как с батрачкой.
— Старые люди всегда так… — успокаивал ее Антон. Сам он относился к жене хорошо и даже ласково, но у него не хватало духа заступиться за Кристину. Конечно, и ему хотелось, чтобы мать знала меру и не держалась так властно с невесткой, но характер у Антона был не такой, чтобы он стал ссориться с матерью из-за жены.
— Я поговорю с нею, — обещал он Кристине и действительно попытался завязать разговор с матерью, но старуха оборвала его на полуслове.
— Ах, ей уже не нравится? — раскричалась Сурумиене. — Забыла, из какой грязи мы ее вытащили. Голую, нищую взяли, а она уже нос задирает, хочет гулять барыней. Вот она — благодарность! Только покажи, что тебе можно сесть на шею! Околпачит тебя, как глупого барана, и на старости лет нас всех из дому выгонит. Пляши, пляши, сыночек, под ее дудку, далеко пойдешь.
Антон сдался быстро. Он сам в глубине души думал, что Кристина не может требовать для себя таких условий, в которых жила Лина. Ведь та была хозяйской дочерью и с рождения привыкла к иному обхождению, у нее хозяйские замашки всосались в кровь с молоком матери, и их не выжечь огнем, не залить водой. А Кристина, наоборот, росла в батрацкой семье, с детских лет топтала навоз в чужих хлевах; с какой стати вдруг ее так баловать? Мать права — так только испортишь человека.
Все осталось по-старому. Сурумиене еще туже натянула вожжи. Еще безжалостней стала она тиранить невестку, смотрела на нее, как на низшее существо, хотя Кристина уже четыре месяца была членом семьи. Старый Сурум не имел своего мнения. Он давно подпал под влияние властолюбивой жены, во всяком случае он ни разу еще не сказал невестке ласкового слова, — Кристина не могла представить его улыбающимся.
Утром Антон с отцом в глубоком молчании садились за стол и, задумчиво посапывая, ни разу не взглянув друг на друга, завтракали. Когда мужчины, подкрепившись, выходили из избы, их место занимали женщины и доедали остатки.
Антон запряг лошадь и повез на маслобойный завод молоко, старый Сурум чинил возле сарая грабли. Апрельское солнце отражалось в мутной стоячей воде на лугах. Посвистывали скворцы, жаворонки рассыпали свои трели над полями, а в хлевах волновалась и мычала стосковавшаяся по зеленому пастбищу скотина. Весь корм был съеден, оставалось не больше воза черного, сопревшего сена, а молодая трава не спешила всходить.
— Выпусти скотину и постой около нее, — сказала Сурумиене Кристине. — Хоть что-нибудь пощиплет.
Закутав Бруно в ватное одеяло, старуха уселась с ним на солнышке и равнодушно смотрела на черные, залитые талой водой поля. Только на полях Тауриня были видны пахари — там, на высоком месте, земля уже достаточно просохла.
Кристина выпустила скотину и, присев на большой валун, наблюдала, как коровы шарили мордами по голой земле. У них даже ребра торчали под длинной свалявшейся шерстью. Изголодавшиеся животные с жадной торопливостью спешили от одной кочки к другой, но им никак не удавалось захватить губами поникшую прошлогоднюю траву и утолить голод.
«Бедная скотина, — думала Кристина. — За что тебе такое наказание, почему тебе выпала доля жить в этой усадьбе, где тебя никто не любит?»
Го же самое она могла спросить и у себя. Ее молодость, свежие силы высасывал — каплю за каплей — чужой, враждебный ей мир. Не было никакой надежды, что эта вечная ночь когда-нибудь сменится светлым утром.
У дома на скамейке сидит старая женщина. Она качает и уговаривает раскапризничавшегося ребенка, не зная, какими еще нежными именами назвать его. Ведь он станет хозяином в Мелдерах. Правда, не скоро. Но уже сегодня он идол в этой мрачной усадьбе: его балуют, боготворят, за ним днем и ночью следят несколько человек — уже смотрят, как на будущего хозяина.
«Как-то будет расти мой ребенок?» — думает молодая женщина, прислушиваясь, как бьется под сердцем новая жизнь; будущая мать переживает одновременно глубокое счастье и еще более глубокую боль.
3
Поздней осенью 1922 года, в ненастную, ветреную ночь, когда северо-западный ветер нес над полями и лесами Видземе дождь со снегом, у Кристины Пацеплис родилась девочка, которую назвали Анной. Как только молодая мать поднялась с постели, Антон запряг лошадь в сани и повез жену с ребенком к старому Рейнхарту. Крестным и крестной были записаны зажиточный крестьянин — молодой Кикрейзис — с женой. Кикрейзис был другом юности и верным собутыльником Антона. Вот и теперь, окрестив ребенка, они не в силах были проехать мимо корчмы. Пока они там подкреплялись, жены сидели в санях и ждали на морозе, когда их благоверным заблагорассудится продолжать путь. Кикрейзиене была лет на восемь старше Кристины, дома у нее бегало двое ребят — старшему, Марцису, было шесть лет, а Густу недавно исполнилось три года.
Померзнув с полчаса в санях, Кикрейзиене рассердилась и направилась было в корчму, чтобы пробрать своего мужа — она была строга с ним, — но в это время оба друга, нежно обнявшись, показались на пороге. У Антона в руках была бутылка вина, Кикрейзис нес кулек с конфетами.
— Милая женушка, мы сейчас затеяли обручение наших детей! — громко закричал Кикрейзис. — Распили магарыч, а теперь вам тоже придется с нами выпить. Антон, дай сюда бутылку!
— Что за обручение? — нелюбезно отозвалась Кикрейзиене. — Что ты плетешь, точно белены объелся…
— Да, свашенька, это уже решено раз и навсегда… — заговорил и Антон. — У вас сын, у меня с Кристиной дочь. Лет через двадцать справим свадьбу.
— Вот ветрогоны… — Кикрейзиене сердито сплюнула. — Кто его знает, что еще будет через двадцать лег.
— Тут ничего не поделаешь, милая женушка, — бормотал Кикрейзис — Уговор дороже денег. Нашему Марцису придется жениться на Аннушке, гак мы порешили. На, отпей глоточек, и ударим по рукам с будущей родней.
Антон сунул в руку Кикрейзиене бутылку с вином и не отстал до тех пор, пока она не хлебнула как следует прямо из горлышка.
— Закуси… — бормотал заплетающимся языком Кикрейзис и услужливо поднес к самому лицу жены кулек с конфетами. — Бери побольше, чтобы хватило до дому сосать.
Кикрейзиене схватила целую пригоршню, потом кивнула на другие сани:
— Угости и Кристину! Дочка-то ее. Как знать, захочет ли она выдать ее за какого-то Марциса Кикрейзиса.
Антон уловил в ее голосе что-то вроде насмешки, но не подал виду.
— Что верно, то верно. Кристине тоже надо выпить с нами. И тогда пусть дочка растет на здоровье.