К солнцу за горизонт
Шрифт:
– Чина, – с отстраненным взглядом позвал он меня недавно. – Я тут вспомнил, как однажды смотрел футбол в парикмахерской. Был матч с Катаром. Один дядька, который пришел стричься и тоже смотрел матч, разозлился и стал ругаться, а потом говорит: «А, так в футбол ногами играют!»
Я ждала продолжения его рассказа.
– Он ругался из-за того, что они играли в футбол ногами, – объяснил Кончжи.
Только теперь я поняла и улыбнулась.
– А твоя мама – ему: «Понятное дело, что в футбол ногами играют, не языком же, как некоторые!»
Эта сцена представилась
Беженцы, потерявшие близких, мы не имели права смеяться.
Мы оставили шутки и смех в родных землях.
Взрослые не произносили слов, если это не было необходимо. Для них слова были как колодезное ведро, которое вытаскивает на поверхность чувства. Чем больше говорилось слов, тем больше выливалось обвинений, упреков и прочего ледяного недовольства. Никто не устраивал громких ссор и не бросал обидных оскорблений, но в конце каждого разговора, тем не менее, проскальзывал холодок. И взгляды, и слова были пронизаны укором и самобичеванием, в них читалось, что все мы – последние люди, провинившиеся в том, что остались в живых и бежали. Я понимала: все это от горя. Оттого, что давило близкое присутствие смерти. Оттого, что ни освободиться от воспоминаний, ни представить себе будущее мы не могли. Поэтому я не хотела и дальше уподобляться всему этому несчастью. Я не хотела презирать свое существование. Что такое жизнь и смерть, я еще не вполне разобралась, но точно знала, что не хочу считать свою жизнь преступлением или ошибкой. С такими мыслями я не смогла бы вынести ни смерть мамы, ни свое собственное существование.
Я могу ошибаться, думая так, но……
Однажды ночью Кончжи признался, что теперь, когда не нужно ходить в школу, когда больше нет отца, когда все вокруг одинаково несчастны – в такой действительности ему порой спокойнее. По крайней мере, теперь его больше не посещают мысли о самоубийстве. И если бы вдруг пришлось вернуться в Корею и снова пойти в школу, он уже не дал бы себя избивать, но все-таки было бы лучше, если бы такого «вдруг» не произошло.
– Не хочешь возвращаться в Корею?
– Там теперь ничего хорошего. Твоей мамы тоже больше нет.
– Тогда куда ты пойдешь? Уже придумал?
– Я много думал об этом……
Кончжи думал о будущем. Тот самый мальчик, который прежде твердил, что лучше подохнуть, чем жить, как он.
– Наверное, хорошо там, где рядом круглый год теплое море.
Кончжи сказал, что не остановится, пока не доберется до такого места, даже если путь будет долгим. Сказал, что построит на берегу дом, будет жить там и плавать в океане. Сказал, что будет ловить рыбу, собирать сладкие с кислинкой фрукты и дарить любимому человеку. У него была мечта. Мечта, которой не существовало в Корее, появилась после катастрофы.
– А ты хочешь вернуться в Корею?
Прежде я думала, что, когда все утихнет, я, разумеется, вернусь домой. Почему у меня были такие мысли? Разве там осталось что-то важное для меня? Нет, там ничего нет. Так же, как и здесь. Хотя нет. Здесь есть семья. Есть бесконечная дорога, и есть непредсказуемое завтра. В Корее я мечтала стать дизайнером одежды, но теперь моя мечта потеряла всякий смысл. Построить дом у теплого моря, купаться, ловить рыбу…… – вот, о чем нужно мечтать. Профессия дизайнера исчезла, а теплое круглый год море где-то точно существует и по сей день. Даже через века, даже когда исчезнут все люди, такое место по-прежнему будет существовать.
– А ты со мной не хочешь? – глаза Кончжи засияли.
Такой решительности я прежде в нем не видела. Мечтать. Делиться своей мечтой. Следовать за мечтой. Все это, как еще не знающая разочарований первая любовь, которая захлестывает, не принимая ничего в расчет, – что-то совершенно новое для Кончжи. Я попробовала представить себе теплое море на фоне этого разрушенного мира. Меня охватило чувство пустоты и печали, какое возникает, когда оркестр заканчивает играть и в воздухе надолго повисает тишина.
Я хотела отдать Тори свою обувь, но она не взяла. Я принесла еды, но она даже не взглянула на нее. Тори ни к чему в фургоне не притрагивалась. Она сидела с самого краю, словно для того, чтобы в любой момент открыть дверь и выпрыгнуть наружу, и напоминала тихий и незаметный сверток одеял. Бросив на Тори взгляд, тетя заметила, что, по крайней мере, у нее есть чувство такта. «Слишком уж угрюмая девчонка, – сказала жена дяди. – Когда старшие спрашивают, нужно отвечать». Выражение лица Тори не изменилось, она продолжала молчать, пока взрослые перебрасывались такими замечаниями. Дышала она бесшумно, сидела неподвижно, как кукла, и превращалась в человека, лишь когда смотрела на сестру. Глядя на Тори, я тоже превратилась в куклу. Я сидела напротив и неотрывно смотрела на нее.
Глаза, нос, рот, уши Тори были тонкими и удлиненными. Маленькое худощавое тело напоминало росток дерева из тех, что сажают на субботниках. Хотелось расчесать ее спутанные волосы, свисавшие из-под шапки – потом, разумеется, когда пройдет время и мы подружимся. Хотелось тщательно причесать ее, сделать красивую укладку или стрижку до плеч. Хотелось сказать: «Ты такая прелестная! Сколько тебе лет? Из какого ты города? Чем раньше занималась? Что стало с твоими родителями? Как тебе жилось в Корее?» Хотелось узнать все это, но я ни о чем не спрашивала. Не спрашивала и просто наблюдала. Принимая молчание внутри трясущегося фургона за ответы, я продолжала говорить с ней в своей голове, пока не поняла, что знать все это необязательно. Я не знаю о ее ранах, она не знает о моих, поэтому мы можем видеть друг друга такими, какие мы есть сейчас. Возможно, так мы обретем новые истории, касающиеся только нас двоих.
Целый день мы двигались по узкой двухполосной дороге, пока не добрались до разрушенного города. Как и все места, через которые мы проезжали, он был укутан снегом и темнотой. Время от времени показывались какие-то люди – то ли местные жители, то ли остановившиеся здесь путники. Улицы были мрачные и грязные, в магазинах оставались следы мародерства. Мы решили отремонтировать машину и заночевать в городе.
Конец ознакомительного фрагмента.