К своим, или Повести о солдатах

Сомов Константин Константинович

Но нам с этим парнем воевать вместе не пришлось. Считай, только познакомились, поговорили немного о Москве, Сергей из нее был, а на второй день наступления при бомбежке он погиб.

Он сразу засопел, а я еще лежал без сна, просил шепотом Господа Бога, чтоб уберег меня, не дал в трату. Меня, Васю Небесного, всех нас. Проснулся, когда было уже совсем светло, подумал еще: «Теперь уж скоро». И сразу принялась бить наша артиллерия, началась артподготовка. Потом над нами пошли в сторону немцев наши бомбардировщики и ястребки, а вскоре и мы, пехота.

Поначалу мы двигались во втором эшелоне и в первый день прошли километров 12, а может и 15. Немцы огрызались, мимо нас везли на повозках и машинах

в тыл раненых и у дороги они лежали, но все ж видно было, что идем вперед уверенно. Я себя ругал даже в мыслях за паникерство. Вот, отступает же немец, гоним его, а ты ныл. На немецких позициях, хоть их и пошерстить уже успели, нашли мы сардины, шоколад, белый хлеб, коньяк, и еще веселее стало. Только, кроме коньяку с сардинами, обнаружилось там, что оборону свою немцы укрепляют здорово. Даже у тех деревенек маленьких, что мы прошли – траншеи в два-три ряда, огневые точки, да еще вкруговую, к любому бою готовы были, хоть и в окружении. И вот думаю, что этих-то сбили, а что ж у них дальше в больших деревнях? Укрепрайоны целые, УРы? Я ведь на Дальнем Востоке в Гродековском укрепрайоне служил, знал, что это такое. В лоб не попрешь, нахрапом не выйдет, сирот только наплодишь.

На другой день началось. Только не с земли стали нас глушить, а с неба. «Сталинские соколы» оттуда исчезли, будто и не было их никогда. И дальше на Харьков мы шли, считай, все время под немецкими бомбами. Почему – так никто понять не мог, матерились только на небо глядя, больше-то у нас ему ответить нечем было. Потом уже, когда перестройка эта пошла, прочел я в журнале, что немцы из Крыма, где наших распушить уже успели, перебросили свою авиацию под Харьков. Она «сталинских соколов» быстро с неба прогнала и за нас пеших принялась.

До того был я под бомбежкой один раз в первый день войны. Думал, что я тогда страху натерпелся, а тут понял, что это не страх, а так – легкий испуг был. Утюжат с утра до вечера, два часа перерыв днем и опять зазудело-загудело в воздухе, ищи, куда прятаться будешь. Одна эскадрилья «Юнкерсов» уходит, другая ей на смену в воздухе появляется. Ночью только и живешь спокойно, да и то на небо по привычке голову задираешь, не идут ли…

Не выдерживали люди. Некоторые натурально рассудок теряли. Немцы на бомбежку заходят, а он сидит на бруствере и смотрит на них, будто это вороны летят. Половина потерь, а и больше, может, точно от немецкой авиации была, а свою мы уж и ждать перестали.

Подошли к большому селу, то ли Курочкино, то ли Яичкино, сейчас уж не помню точно, пропади оно пропадом. Вот там я увидел, как немец на земле воюет. Перед немецкими позициями поле, пехота пройти не может, подошли танки, наверное, бригада целая и горели они на этом поле, как снопы. Не давал фриц себя с позиций сбить и все, как у нас комиссары любили говорить, до последнего держался.

И нет бы, обойти попросту это село, доты и артиллерию, в степи то их нет. Обойти и немец сам бы из села побежал, окружения то он, может, больше нашего боялся. Так нет: «В атаку! В атаку!». Поле ровное, мать его, так по всему этому полю трупов наложили, да танков горелых наставили. Нам кино «Антоша Рыбкин» в запасном полку крутили, показывали какой немец дурак да трус. А вот где наших командиров на действительных дураков да сволочей, кому жизнь солдатская копейки дешевле, учили, не знаю. Про то кино не показывали. Так ведь и воевали они к тому времени уже, считай год. Раз в академиях в головы им не вдолбили, у немца бы поучились. Нет, опять кровью нашей, как из речки, поля поливали.

Оборону немецкую прорвали тогда все-таки. КэВэшки прорвали, это «Клим Ворошилов», тяжелый танк, мощный, их тогда, кроме зениток, ни одна немецкая пушка пробить не могла. Два «КВ» немцы все же подбили, а остальные пушки фрицевские вместе с расчетами на гусеницы намотали. И чего бы сразу так-то не сделать…

Нашу роту здорово там подкосило, осталось в строю от 150, может, человек сорок. Меня контузило, так что голос потерял. Только на другой день опять говорить смог, а в голове долго еще шумело-гудело. Но такая штука там, может, у каждого второго была, а то и чаще. Двух взводных убило, один наш «фазан» уцелел. Пошел на повышение – в ротные командиры. Чудно, право, бывает. Вот сам только-только красноармейцем был, а один только кубарь в петлицу повесили, на бойцов, будто со столба смотреть стал. Меня взводным поставили, в соседнем взводе тоже сержант командиром стал, а в третьем вовсе красноармеец.

Но, все ж наступали мы, и Харьков уже рядом был, говорили, что с холмов трубы тракторного завода видно, как вдруг разом все вспять повернулось. Мы после этого Курочкино, или как оно там, заняли без сильного боя еще одну деревню поменьше. Она на бугре была, потом низинка, дальше в гору, а там опять деревня. Пошли мы на нее с ходу в атаку, но фриц укрепился здорово и в низинке этой нас остановил, окапываться заставил.

До темна далеко еще было, но немец почему-то летать перестал, слышно было, как соседей утюжит, а нам перекур устроил. Накопали ячеек стрелковых, кто по пояс, кто по колено. Ну, куда это годится? Раньше б прикрикнул строго, возвели бы оборону, как уставом полагается, а тут людей бомбежки так вымотали, душу им повытряхивали, что ни команды, ни уговоры не помогают. Говоришь бойцу: «Хочешь жить, копай землю», головой кивает, а отошел от него, он опять лопатку бросил. Думает, видать: «Рой, не рой, бомба все одно достанет. Других достала, а я чем лучше? Не сегодня, так завтра»… Самые это поганые мысли для бойца, с такими мыслями и воевать, и жить погано, но так уж было.

Ждали, танки подойдут, с ними веселее атаковать будет, только вместо танков прибегает боец из штаба батальона:

– Князева к комбату!

Выбрался из ячейки, взял автомат, пошел. Командира батальона нашего я за пять дней видел, может, пару раз. Я ему, а он мне без надобности были, пока я в начальство не пробился, – усмехнулся Князев. – Слышал, что мужик он справедливый, вроде, не самодур, каких в армии навалом во все времена, а это уже хорошо.

Иду, в небо поглядываю, прислушиваюсь, ни гудит ли там. Нет, не гудит. Вот и хорошо. Сухаря пожевал на ходу, водички попил из фляжки, тоже хорошо. Паршивое дело война, а только учит она малому радоваться, какое в обычной жизни и не заметишь, пока жареный петух не пощипет.

Блиндажа вырыть не успели, и комбат тоже в окопе обосновался. Окоп, правда, глубокий, уступом, брезент сверху – вот тебе и батальонный командный пункт. Докладываю о прибытии, комбат на меня голову поднял:

– Прыгай сюда, – командует. – Присаживайся.

Обосновался я рядом с ним, жду, что скажет. Он и сказал… Получен, говорит, приказ об отступлении и отступать нужно без задержки. «Как же так! – думаю. – Значит все, всех, кого в наступлении положили, все зазря, псу под хвост»…

– Слушай дальше, – говорит, и ладонью меня по коленке хлопает. – Назначаю тебя командиром роты.

– Куда ж наш ротный делся? – спрашиваю, а сам ладони в кулаки сжал. – А политрук ротный где?

– Где? – наклонился он ко мне ближе, спиртиком в лицо пахнуло, и тихонько так. – А вот не знаю где. В штабе полка, как приказ нам сообщали, были, а теперь нету. В штабе радио получили, что немцы с флангов ударили вдоль по Северскому Донцу, в колечко нас берут. Смекаешь?

Да мне ли не смекать! Сижу, пот со лба вытер, думаю: «Ядрена Матрена, по новой шарманка закрутилась. Опять по кустам прятаться, мало мне одного раза. Там хоть леса были, а тут …»