К западу от Октября (сборник)
Шрифт:
Чертыхнувшись себе под нос, я отвернулся, втянул голову в плечи, плотно запахнул пальто, как Цезарь – свой плащ, и зашагал по гравию навстречу ветру, который разом вонзил в меня два десятка клинков.
Минут десять здесь поболтаюсь, думал я, пощекочу ему нервы, чтобы этот розыгрыш обернулся против него, а потом разорву рубашку, расцарапаю грудь и приковыляю обратно, сочинив какую-нибудь жуть. Да, точно, если он рассчитывал, что…
Я остановился.
Потому что в ложбине мне привиделся воздушный
Луна, почти полная, пряталась за облаками, посылая мне островки темноты.
В отдалении что-то снова мелькнуло гроздью белых цветов, готовых опуститься на бесцветную дорожку. И в тот же миг послышался едва уловимый плач, тишайший стон, как скрип дверцы.
Вздрогнув, я отпрянул назад и оглянулся в сторону дома.
Конечно, физиономия Джона, будто вырезанная из тыквы, маячила в окне и с ухмылкой потягивала херес, окруженная теплым, как поджаренный хлеб, уютом.
– О-о-ох… – простонал чей-то голос. – Боже…
Тут-то я и увидел эту девушку.
Она стояла, прислонившись к дереву, в длинном облачении лунного цвета; ее тяжелая, доходившая до бедер шерстяная шаль жила отдельной жизнью: волновалась, трепетала, махала крылом ветру.
Судя по всему, девушка не заметила моего присутствия, а если и заметила, ей было все равно; она меня не боялась, в этом мире она уже ничего не боялась. О том поведал ее прямой, немигающий взгляд, устремленный в сторону дома, к мужскому силуэту в окне библиотеки.
Снежное лицо казалось высеченным из холодного белого мрамора, как у родовитых ирландских женщин: лебединая шея, сочные, хотя и неспокойные, губы, лучистые нежно-зеленые глаза. От того, как прекрасны были ее глаза, как хорош был этот профиль за покровом дрожащих ветвей, у меня в душе что-то перевернулось, сжалось от боли и умерло. На меня нахлынула убийственная тоска, какая охватывает мужчин при виде мимолетной красоты, которая вот-вот исчезнет. В такой миг хочется крикнуть: постой, я люблю тебя. Но язык не поворачивается это произнести. И лето уходит в ее образе, чтобы никогда больше не вернуться.
И вот теперь эта красавица, которая не сводила глаз с заветного окна в далеком доме, заговорила сама:
– Он там?
– Что? – поперхнулся я.
– Ведь это он? – переспросила она и пояснила с холодной яростью: – Зверь. Монстр. Тот самый.
– По-моему…
– Отъявленный хищник, – продолжала она. – Двуногий. Он вечен. Другие приходят и уходят. А он вытирает руки о живую плоть. Девушки для него – салфетки, а женщины – ночные закуски. Он хранит их в винном погребе и различает не по именам, а по годам. Силы небесные, неужели это он?
Проследив за ее взглядом, я увидел все ту же тень в далеком окне, за лужайкой для игры в крокет.
И представил своего режиссера в Париже, в Риме, Нью-Йорке, Голливуде, и увидел реки женщин, по которым, как зловещий Иисус по теплому морю, Джон прошелся подошвами. Сонмы женщин танцевали на столах, мечтая снискать его похвалу, а он, помедлив у выхода, бросал: «Дорогуша, одолжи пятерку. Там стоит нищий – просто сердце разрывается…»
Теперь, глядя на эту девушку, чьи темные волосы перебирал ночной ветер, я спросил:
– И все-таки, кто он такой?
– Все тот же, – отвечала она. – Тот, кто живет в этом доме, кто прежде меня любил, а теперь не помнит. – Из-под опущенных век брызнули слезы.
– Он здесь больше не живет, – сказал я.
– Неправда! – Она резко повернулась ко мне, словно для удара или плевка. – Зачем ты лжешь?
– Пойми. – Я вглядывался в свежий, но померкший снег ее лица. – То было другое время.
– Нет, время бывает только настоящим! – Мне показалось, она сейчас бросится к дому. – И я по-прежнему его люблю – так сильно, что любому сверну за него шею, пусть даже за это поплачусь!
– Назови его имя. – Я преградил ей путь. – Как его зовут?
– Уилл, как же еще? Уилли. Уильям.
Она сделала шаг. Я поднял руки и покачал головой:
– Нет, здесь живет Джонни. Джон.
– Ложь! Я его чую. Имя другое, но это он. Смотри сюда! Ты тоже почуешь!
Она подставила ладони ветру, летящему в сторону дома, я повернулся и ощутил то же самое: межвременье, другой год. Об этом шептали порывы ветра, и ночь, и слабый свет в окне, где маячила тень.
– Это он и есть!
– Он мне друг, – осторожно сказал я.
– Такой никому и никогда не будет другом!
Я попытался взглянуть на этот дом ее глазами и подумал: господи, неужели так повелось на все времена, неужели здесь испокон веков живет некий человек – жил здесь и сорок, и восемьдесят, и сто лет назад! Нет, не один и тот же, а зловещий строй двойников, и на дорогу всегда выходила эта растерянная девушка, у которой вместо любви – снег на тонких руках, вместо утешения – лед в сердце; ей только и остается, что шептать, стонать, сетовать и плакать до самого рассвета, а когда взойдет луна, начинать все сначала.
– Здесь живет мой друг, – повторил я.
– Если это правда, – яростно прошептала она, – тогда ты мне враг!
Я смотрел, как ветер уносит с дороги пыль в сторону погоста.
– Уходи, откуда пришла, – сказал я.
Она увидела ту же дорогу, ту же пыль, и голос ее сник.
– Значит, покоя не будет? – простонала она. – Неужели мне суждено вечно скитаться в этих краях, год за годом?
– Если бы это и впрямь был твой Уилли, твой Уильям, – отважился я, – мог бы я тебе хоть чем-нибудь помочь?