Кабак
Шрифт:
Обессиленный, я не сел, а рухнул за угловой столик возле пресловутого электрокамина (он, разумеется, оказался бракованным, так как куплен был по дешевке на какойто распродаже) и жалобным тоном попросил чегонибудь перекусить. Пока я размышлял, стоит ли мне после такого напряженного дня хряпнуть коньячку, или в воспитательных целях всетаки воздержаться – както, вроде, неловко на глазах персонала – сорокадвухлетняя повариха Оксана принесла прямо на сковороде шкворчащую картошечку подомашнему, поставила блюдце с маринованными огурчиками и зычно крикнула бармену, не поворачивая головы в его сторону:
– Ну ты, нерусский, не знаю, как звать тебя, налейка шефу чего покрепче с устатку, да для почина!
Про себя я саркастически хмыкнул на это двусмысленное «для почина». Интересно, что она имела в виду – почин денежный, или то,
– Игорь Аркадьевич, мы все поздравляем вас с открытием ресторана, – заявила она и без паузы гаркнула: – а теперь пошли вон отсюда, дайте человеку пожрать спокойно, – а потом, сменив гнев на милость, уже тише добавила: – да и нам после трудов праведных тоже не грех…
Чего им было «не грех», я уже догадывался, но апатия охватила меня, а горькое, тяжелое сомнение накрыло, как придавило: что я здесь делаю, куда лезу?..
ГЛАВА ВТОРАЯ
С самого раннего детства я любил делать только то, что любил. Так проявились во мне первые качества лентяя. Но любимым занятиям я предавался без устали – ведь настоящая любовь не утомляет. Скорее наоборот. Влюбленный юноша превращается в некий «перпетуум мобиле». Он готов часами преследовать объект своего воздыхания, лишь бы только лишний раз попасться на глаза какомунибудь курносому существу на спичечных ножках. При благосклонном отношении таскает за ней портфель, а если ему удается подраться с ревнивым соперником, то собственный расквашенный на любовном ристалище нос воспринимает как высшую награду.
Впрочем, в дошкольные годы у меня было всего две страсти. Научившись складывать буквы в слова, я в четырехлетнем возрасте немедленно взялся за «Остров сокровищ». Одолев этот «фолиант» за какихнибудь пару месяцев, чрезвычайно возгордился собственным успехом и, хотя мало что понял, цитировал эту книгу беспрестанно, где надо и не надо, демонстрируя тем самым не живость ума, которого и в помине не было, а лишь попугайскую детскую память.
Второй страстью стало лицедейство, а если говорить попросту, то непреодолимое и невесть откуда взявшееся стремление беспрестанно когото передразнивать. А поскольку в тот несмышленый период жизни чувство самосохранения отсутствовало у меня напрочь, то передразнивал я соседей. Выходя во двор, охотно демонстрировал всем желающим, как тетя Нюра помешивает в тазу варенье и одновременно заправляет за глубокий вырез летнего ситцевого халата свою необъятную грудь, которая то и дело норовит оказаться в кипящей клубничной пене. Довольно умело изображал вихляющую походку Светкистудентки, но лучше всего, по общему признанию, удавался мне каркающий голос дяди Левы, который сопровождал сбегавшего на пруд внука: «Семик, паррразит, смотри мне, если утонешь, домой не возвррращайся!».
Если любовь к чтению особых нареканий моих родителей не вызывала – отец только следил, чтобы я не таскал из книжного шкафа Мопассана и Бальзака, то вторая моя страсть уже вскоре стала приносить весьма неприятные дивиденды в виде подзатыльников и беспрестанных жалоб соседей, а также неприятной клички, которая меня теперь повсюду сопровождала. «Опять эта обезьяна здесь шляется, подсматривает», – шипели мне вслед взрослые. А пацаны, встречая, просили: «Обезьяна, покажи, как Борька на скрипке играет», ну, или чтонибудь подобное.
*
Наконец настал тот сентябрьский день с опавшими желтыми листьями, когда мне всучили рыжий портфель с привязанными к нему двумя мешочками. В одном из них находился завтрак, в другом – чернильницаневыливайка. Именно эта чернильница преподнесла мне первый суровый урок, демонстрируя, что жизненные реалии ничего общего не имеют с общественной пропагандой, или, проще сказать, с рекламой: как только я перевернул эту невыливайку над новенькой тетрадкой, на белом линованном листке расплылась безобразная клякса, которую в конце урока училка украсила жирной красной «единицей». Честно говоря, этот самый «кол» мне чисто эстетически очень понравился, но отец моих художественных взглядов
Но все это произошло чуть позже. А в то нежаркое утро, я плелся за мамой, пытаясь выдернуть свою ладошку из ее руки, и горько размышлял о том, что впереди меня ждет чтото очень нехорошее. Не обладая особой фантазией, я стал неумело врать, что у меня болит спина и надо немедленно вернуться домой. Поскольку о ревматизме у семилетних мальчиков медицина и жизненная практика умалчивали, мама на мое нытье не обращала внимания. Так я был наказан за отсутствие должной сообразительности, что в дальнейшем послужило мне хорошим уроком и научило в сложных жизненных ситуациях врать более изощренно.
В школе нас построили рядами, по росту, в связи с чем я ничего происходящего так и не увидел. Взрослые чтото говорили – я и не вслушивался, интуитивно понимая, что все происходящее направлено лично против меня. Звук колокольчика, тренькающего в руках большой девчонки с несуразно огромными белыми бантами на голове, показался мне просто отвратительным. Потом нас повели в класс, заставив для чегото идти в строю.
Дальше, правда, дело пошло полегче. Учительница спросила, кто знает буквы. Поднялись две или три руки. Потом я, с циничной ухмылкой много повидавшего в жизни человека, читал Букварь, который эта пожилая наивная женщина назвала «первой книгой жизни». После считал и даже прочел какоето стихотворение, ужасно при этом гримасничая. Когда прозвенел звонок, учительница взяла меня за руку и подвела к двери, украшенной табличкой с коротким словом «директор». Вскоре туда же прошла моя мать. Через какоето время меня снова повели на урок, но уже почемуто в другой класс. Так что, в отличие от других своих сверстников, в первом классе я проучился всего сорок пять минут, после чего был переведен сразу во второй. Здесь я оказался самым маленьким, изза чего и был усажен за первую парту.
Пацаны во втором классе оказались исключительно сплоченными; они уже целый год проучились вместе и на перемене поколотили меня сообща. Не так уж, честно говоря, больно, как обидно. Вырвавшись из их рук, я отбежал на безопасное расстояние и стал поочередно передразнивать каждого из них. Видимо, к школьному возрасту в своем обезьяньем искусстве я достиг такого мастерства, что мои одноклассники смотрели этот моноспектакль, широко открыв рты, покоренные небывалым зрелищем. После того как один пацан спросил: «А Ан Ванну сможешь?», и они увидели в моем исполнении утиную походку и беспрестанное протяжное «воооот» учительницы Анны Ивановны, я был окончательно и бесповоротно принят в этот дружный коллектив, вместе с которым искусно и изощренно издевался над педагогами еще девять последующих лет, стремясь отомстить им за то, что в нашей стране среднее образование – общее и обязательное.
*
Начальные классы я проскочил на едином дыхании, так как продолжал много читать и числился чуть ли не вундеркиндом. Потом дело пошло потуже, но классу к шестому у меня уже появились навыки бездельника, умеющего изобразить бурную деятельность. К тому же выручала подаренная родителями к дню рождения двенадцатитомная «Детская энциклопедия». Этому, по моему глубочайшему убеждению, уникальному и незаменимому изданию, я обязан всем своим школьным псевдоуспехам.
С гуманитарными и общественными предметами у меня проблем не было, а как только нужно было подготовиться по физике, химии или другим точным предметам, я открывал соответствующую главу энциклопедии, заучивал ее как стихотворение, а затем оттарабанивал на уроке. Получал свою законную «пятерку», вместе с ней непременные комплименты по поводу особо глубоких знаний, и исчезал из класса до следующего раза. Дело в том, что я превратился в штатного общественника и законных поводов улизнуть с уроков у меня было более, чем достаточно. Поначалу я стремительно поднимался к вершинам пионерской номенклатуры, потом стал комсомольским вожаком. Даже уезжая летом в пионерский лагерь, оставался эдаким маленьким функционером. Воспитатели и пионервожатые опытным педагогическим взглядом мгновенно определяли во мне номенклатуру, и уже к вечеру первого дня я непременно был «избран», а проще говоря, назначен председателем чегонибудь – отряда или дружины, что даже в те сопливые годы сулило всяческие привилегии и относительную свободу. Блядский строй всегда умел позаботиться о своих приспешниках, оставляя для них теплые местечки у кормушки и не давая в обиду.