Кабесилья

Алфонс Доде

КАБЕСИЛЬЯ

Священник кончал мессу, когда к нему привели пленных. То было в диком ущелье Аричулегийских гор. Обломок скалы, из-под которого торчал огромный корявый ствол фигового дерева, образовал некое подобие алтаря, покрытого вместо скатерти карлистским знаменем, обшитым серебряной бахромой. Два выщербленных алькаразаса заменяли сосуды для святых даров, и когда причетник Мигель, который прислуживал во время мессы, поднимался для того, чтобы отложить в сторону евангелие, было слышно, как в его походной сумке звякают патроны. Кругом с ружьями за плечами выстроились в молчании солдаты Карлоса, склонив на белый берет одно колено. Раскаленное

Странное зрелище являл этот священник — военачальник, совершающий богослужение в кругу своих солдат! И как явственно отразилось на лице кабесильи [1] его двойственное бытие! Взгляд фанатика, суровые черты лица, еще резче оттененные смуглым цветом кожи, обветрившейся в походе, облик аскета, но без той бледности, что свойственна монастырским затворникам, маленькие, сверкающие черные глаза, лоб с огромными вздувшимися венами, которые как будто веревками связывали его мысли, где таилось неистребимое упрямство. Всякий раз, когда он оборачивался к присутствующим, простирая руки и произнося: «Dominus vobiscum» [2] , из-под его епитрахили показывалась военная форма, а рукоятка пистолета и ручка каталонского ножа заставляли слегка приподниматься его смятый стихарь.

«Что он сделает с нами?» — в ужасе думали пленные, и, в ожидании конца мессы, они вспоминали все злодеяния кабесильи, о которых так много рассказывали, злодеяния, создавшие ему особую известность в карлистской армии.

Каким-то чудом в это утро святой отец был в благодушном настроении. Месса под открытым небом, вчерашняя военная удача, радостное ощущение пасхального дня, еще доступное этому странному священнику, — все это накладывало на его лицо отпечаток веселого благодушия. Как только богослужение закончилось и причетник стал укладывать сосуды со святыми дарами в большой ящик, который обыкновенно возили на спине мула в арьергарде отряда, священник подошел к пленным. Их было двенадцать республиканских карабинеров, изнемогавших после целого дня боя и после тревожной ночи, проведенной на соломе в овчарне, куда их заперли после сражения. Пожелтевшие от страха, истощенные голодом, жаждой и усталостью, они жались друг к другу, как овцы на дворе бойни. Одежда с приставшими к ней клочьями сена, снаряжение, перекрученное и сбившееся набок, пыль, покрывавшая солдат с ног до головы, — все это усугубляло жалкий вид побежденных, у которых упадок духа проявляется в физическом изнеможении. С минуту кабесилья смотрел на них, торжествующе усмехаясь. Он без всякого раздражения разглядывал бледных, оборванных и униженных солдат Республики, оказавшихся теперь среди упитанных и прекрасно снаряженных солдат Карлоса, среди этих горцев — наваррцев и басков, смуглых и сухих, как сладкие стручки.

— Viva Dios [3] , дети мои! — добродушно промолвил он. — Республика, видно, очень уж плохо кормит своих защитников. Да вы тощи, как пиренейские волки, что спускаются со снежных вершин к воротам освещенных домов и обнюхивают тухлое мясо… У нас с солдатами, которые служат правому делу, обращаются иначе. Хотите это испытать, hermanos [4] ? Скиньте ваши гнусные картузы и наденьте белые береты… Клянусь днем этой святой пасхи, что всем, кто прокричит: «Да здравствует король!», будет сохранена жизнь, а вдобавок будет выдана еда наравне с остальными моими солдатами.

Не успел еще добрый пастырь закончить свою речь, как в воздух полетели шапки, а крики: «Да здравствует король Карлос!», «Да здравствует кабесилья!» — огласили горы. Бедняги! Они так боялись смерти! И было так соблазнительно ощущать тут, совсем рядом, запах нежного, розовеющего при ярком свете мяса, которое жарилось на бивуачном огне в укрытии скал! Вероятно, никто еще так радостно не приветствовал претендента на испанский престол…

— Дать им поесть, да поскорее, — сказал, смеясь, священник. — Когда волки так громко воют, значит они здорово проголодались.

Карабинеры удалились. Лишь один из них, самый юный, продолжал стоять перед начальником с видом гордым и решительным, который так не вязался с его детскими чертами лица, с едва пробивающимся светлым пушком на щеках. Его непомерно большая шинель морщинила на спине и на руках, из закатанных рукавов торчали тощие кисти рук, и все это делало мальчика еще более худым и юным. В его узких блестящих глазах — глазах араба, оживленных испанским огнем, отражалось лихорадочное возбуждение. Кабесилью смутил этот неподвижный пламенный взгляд.

— Что тебе надо? — спросил он.

— Ничего… Я жду, чтобы вы решили мою судьбу.

— А твоя судьба — это судьба всех остальных. Я никого не называл по имени. Помилованы все.

— Все остальные — изменники и трусы! Только я один ничего не кричал.

Кабесилья вздрогнул и пристально взглянул на мальчика.

— Как тебя зовут?

— Тоньо Видаль.

— Откуда ты родом?

— Из Пуисерда.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— У республики, стало быть, не хватает взрослых, если ей приходится вербовать в армию ребят?

— Меня не завербовали, падре… Я доброволец.

— А ты знаешь, негодяй, что у меня найдется средство заставить тебя кричать: «Да здравствует король!»

Мальчик сделал гордое движение рукой, означавшее: «Ни за что!»

— Значит, ты предпочитаешь умереть?

— Да, это во сто раз лучше.

— Ладно… Ты умрешь.

Священник подал знак, и взвод, который должен был привести приговор в исполнение, уже выстроился вокруг осужденного, а тот и глазом не моргнул. При виде этого необыкновенного мужества в душе священника шевельнулась жалость.

— У тебя не будет просьбы ко мне перед… Может быть, ты хочешь есть? Или пить?

— Нет! — ответил мальчик. — Но я католик и не хотел бы предстать перед всевышним, не исповедавшись.

Кабесилья не успел еще снять облачения священнослужителя.

— Становись на колени! — сказал он, усаживаясь на камне, и, когда солдаты отошли, осужденный начал тихим голосом:

— Благословите меня, отец мой, ибо я грешен…

Но вот — посреди исповеди у входа в ущелье раздается ожесточенная стрельба.

— К оружию! — кричат часовые.

Священник вскакивает, подает команды, распределяет посты, приказывает солдатам рассыпаться в цепь. Сам он, не успев снять епитрахиль, бросается к мушкетону и, вдруг обернувшись, видит мальчика, все еще стоящего на коленях.

— Эй! Ты что тут делаешь?

— Я жду отпущения грехов…

— Верно, — говорит священник. — Я совсем о тебе и забыл…

Медленно и торжественно поднимает он руку и благословляет склоненную перед ним детскую голову; затем, поискав глазами солдат своего карательного взвода, рассеявшихся в хаосе атаки, священник, прежде чем уходить, отступает на шаг, прицеливается и в упор стреляет в мальчика.