Кабул – Кавказ
Шрифт:
1979 год. Кабул
Три кошмара
Спать хотелось крепко, а вместо сна вышла какая-то потная ерунда. Времени на сон оставалось немного, но Куркову успели присниться целых три кошмара. В первом его жена требовала купить ей черные чулки, и он, уступив, чтобы только она от него отстала, обливаясь потом, копошился в куче цеплючих колготок, скользких трусиков и всякого прочего женского белья, сваленного в большую корзину, под насмешливыми взглядами продавщиц. Мужской кошмар. Но самое кошмарное в этом первом кошмаре было то, что в одной из наглых девок-продавщиц Курков узнал Иркину скоро созревшую племянницу, к которой он, грешным делом, не раз исподтишка пристраивал свой совсем не родственнический глаз.
Племянница шаловливо перемигивалась с напарницей и нашептывала той, будто ищет «дядя» трусики вовсе не для «тетки», а для любовницы, проживающей нынче в городе Калинине. «Откуда она, стерва, знает про Надежду?!» – мучался, ворочался во сне Алексеич. Кстати, чулки он так, кажется, и не нашел, с головой зарывшись в пахнущем дешевым сладковатым парфюмом тряпье, и перетек в следующее сновидение.
Он стоял с Шарифом и с Барсовым в темном подвале, нет, пожалуй, не в подвале, а в сыром погребе. Каждый держал в руках по большому тупоносому молотку. «Ну, заколачивай», – громко сказал Барсов и подошел к лежащему на земле простому гробу. Гроб был уже накрыт крышкой. Куркову стало неловко за поднятый Барсом шум, и он оглянулся на Рафа. Тот покачал головой и сделал шаг вперед. «Алексей, иди и ты. У тебя удар могучий», – Барсов махнул Куркову рукой, поднял молот и долбанул что было силы по гулкому гробу. Курков тоже замахнулся, стукнул по дощатой крышке, но вышло неловко и хило, руки не слушались, будто ватные. «Что, ослаб совсем? Смотри, как у Шарифа выходит», – пожурил Барсов и стукнул снова. «А кто там?» – спросил Курков. Ему мучительно хотелось заглянуть под крышку. Барсов странно усмехнулся, будто знал и о том, в ящике, и об Алексеиче что-то эдакое, интимное. Куркову показалось, что похожую усмешку он видел совсем недавно. «Кто, кто! Мы и лежим. Ты сегодня прямо как маленький, Алексей Алексеич».
То, что в гробу лежат они сами, Куркова нисколько не удивило. Напротив, такая ясность даже успокоила его. Огорчало другое – теснота. Как они втроем там умещаются? «А мы там ссохшиеся, как сухофрукты. Сухофрукты видели?» – прочитал его мысли Шарифулин и со всей своей коряжистой силой влудил кувалдой по ящику, от чего тот вздрогнул и подскочил, как живой. «Но-но, полегче, разбудишь», – недовольно проворчал Барсов. «Сами же просили, – обиделся Шариф и обернулся к Куркову. – Вот начальство, сами не знают, чего хотят. Я же говорил, все уместились. Теперь только сверху пришпаклевать покрепче…»
Курков вгляделся в крышку гроба, ставшую матовой, полупрозрачной, и под ней, в ящике, увидел лицо, узнать которое не было возможности, но ему показалось, что он угадал в этом лице собственную жену, тоже ехидно, меленько ухмыляющуюся над ним. Алексея взяла досада, что ребята разыграли, «купили» его. Бросив инструмент, он побежал к выходу, стукнулся головой, а выхода не было, сверху на него надвигалась глухая деревянная крыша, снаружи доносились раскаты огромного молота. Алексеич коротко выпал из сна, охнул и провалился в следующий.
Он шел в цепочке вторым по узкой горной тропе. Было сумеречно и сыро, хотелось остановиться, присесть, завернувшись в сухое и теплое. Но сзади в спину дышал тот же Раф Шарифулин, а впереди двигалась вверх знакомая грузная фигура. Шли молча, но вдруг в тишине выкрикнула короткое и резкое слово птица. После этого слова густой воздух прорезало, вспороло с треском, словно серую мешковину, и тот, кто шел первым, упал лицом в землю и разбился на части, будто был это не человек, а хрупкий стеклянный манекен. Курков наклонился и постарался собрать осколки, желая понять, кто же шел перед ним, но осколки были слишком мелки и никак не складывались в лицо. Он обернулся к Рафу за помощью, однако сзади уже никого не было. Курков побежал по тропе в обратном направлении, но упал и повредил ногу. Он пополз с трудом, грудь сдавила одышка. Тут Курков и очнулся от сна окончательно.
Лоб был влажен, похоже, поднималась температура, и в желудке не было привычного покоя. Необходимо было срочно поправлять здоровье, искать водку, рис, отваривать курагу, глотать спасительный активированный уголь, к чему опытный майор немедленно и приступил, не обращая внимания на ворчание досыпающих свою пайку товарищей. Но за всеми этими медицинскими заботами ему нет-нет да вспоминалась загадочная улыбка Барсова и осколки знакомого лица.
Ночной кошмар вспомнился Куркову еще раз, когда рано утром они затаскивали в ГАЗ деревянные ящики с живым спецгрузом. В ящиках были просверлены дырки, чтобы министрам легче дышалось, и этим они отличались от гробов. Но все равно Алексеичу мешало жить нехорошее предчувствие. Барсов, то ли угадав настроение подчиненного, то ли по какой-то другой причине, не включил Куркова в группу «доставки», а старшим по операции назначил Рафа. Оно и верно. Шариф был не только бесстрашен – кого здесь бесстрашием удивишь, – в минуту крайней опасности он становился убийственно хладнокровен и расчетлив. И еще Шариф не был тем первым из курковского сна, шедшим ночью по горной дороге…
Грузовик выехал с виллы с небольшой задержкой: в последний момент вспомнили о колесах, решили подкачать. Потом водиле потребовалось в сортир, куда он и скрылся надолго, покрываемый негромким, но убедительным матом, – министры, разложенные по ящикам, уже лежали упакованными в кузове. Хорошо было бы вообще послать к черту этого дурного ларионовского водилу, но геологи все еще плохо разбирались в топографии местности, могли заплутать.
– Да оставьте вы его, дурни, пусть облегчается. Может, он вообще КАМом засвеченный или паками. Думаете, спят здесь наши братья по разуму? – на свой лад успокаивал товарищей Медведев.
– Если он засвеченный, то и мы все уже прозрачные. Ты об этом лучше не говори и не думай, – посоветовал Барсов, который тоже заметно нервничал перед отсылкой груза.
В тот самый момент, когда водитель ГАЗа все же переместился из сортира за руль и включил зажигание, председателю Революционного совета Афганистана по срочному делу позвонил его племянник.
– Дядя, – сказал родственник без особых церемоний, – Ватанжар исчез.
– Когда? – спросил Амин, еще не успевший по-настоящему проснуться. Его удивило не столько исчезновение министра внутренних дел, сколько радостное возбуждение в звенящем голосе своего семейного военного человека.
– Не знают. Похоже, что уже вчера.
– Где он? Может быть, заболел?
Племянник хмыкнул и задержался с ответом. Звоня дяде, он не знал, такой ли уж новостью окажется для него исчезновение министра, или председатель отлично знает, когда пропал и куда делся герой Саурской революции.
– Дядя, у военной разведки возможности ограничены. Я не хотел задействовать КАМ. Может быть, он и заболел, но только мои люди говорят, что Ватанжар исчез. А наши славянские друзья присылают тем временем десантников и держат в аэропорту транспортник.
Теперь уже Амин взял паузу. Если между прибытием десантного батальона и исчезновением силового министра действительно существовала связь, тогда вставал вопрос: стоит ли искать «майора Мухаммеда», поднимать шум и, идя напролом, выяснять отношения с Советами по-бычьи, или же лучше действовать тихо, постараться удержать контроль над ситуацией и осторожно выяснить, кто там, в далекой Москве, мутит воду и бросает тень на плетень добрых отношений в период самого обострения классовой борьбы.
– Дядя, – напомнил о себе племянник, – надо хотя бы перекрыть аэропорт, дороги из города. Хотя дороги перекрывать уже поздно. Мы теряем время. Пора задействовать наших людей в КАМе. И гнать оттуда затаившихся врагов!