Качели времени. Мама!
Шрифт:
Больше не откроются глаза, не улыбнутся губы. Не прозвучит знакомый голос, а ты не вдохнешь его запах. Запах. Он единственный остается, но становится совсем другим. Непривычным, непонятным, незнакомым. С оттенком горечи и чего-то потустороннего. У смерти особое амбре. Мне кажется, его сразу же узнает на подсознательном уровне даже тот, кто никогда раньше не сталкивался с костлявой. Это запах конца. Конца прежней жизни, ведь приходится учиться жить заново – без того, кто рядом.
Его кожа теперь холодная, непривычно сухая. И больше похожа на тонкий лист бумаги, а не на человеческую кожу. Все привычное исчезает, уступая место новому и страшному. Получается, смерть это всегда новое? Ведь после нее уже не будет так, как прежде. Даже телесная оболочка, единственное, что ненадолго остается после человека – она тоже новая и чужая. Я слышал, что у землян умерших принято гримировать, потому что они слишком меняются после смерти, и это может шокировать тех, кто знал их живыми. Но тетя Саша говорит, что порой этот грим тоже сильно меняет человека. А зачем тогда это делать? Не для того ли, чтобы скрыть от себя, хотя бы на визуальном уровне, самую страшную правду: этого человека больше нет. Но пусть можно обмануть глаза – ведь сердце не обманешь! Оно знает, что случилось то, что нельзя исправить.
Да, смерть на примере другого человека – это то, что нельзя исправить. Странно. Мы, люди, в принципе слишком мало можем. Мы не властны над природой, и не в силах исправить ее так, чтобы не было иссушающего зноя или холодов, которые просто убивают все живое. Мы не можем исправить погоду, поменять местами день и ночь, да много чего не можем! Но нам это и не нужно. А вот то, что мы не можем исправить, зачеркнуть смерть другого человека – это нас задевает острым ножом до глубины души.
Впрочем, дело даже не в этом. А в том, что в нашей жизни этого человека больше никогда не будет. Больше никогда мы с ним не встретимся, не обнимемся, не поговорим, не сделаем что-то вместе. Но постойте, ведь это «больше никогда» происходит и в другие моменты. Я больше никогда не стану маленьким, не буду учиться говорить и стоять. Больше никогда моя сестренка не пойдет в первый класс. Мой папа больше никогда заново не встретит маму. Все эти «больше никогда» сопровождают нас всю жизнь, они естественны, и мы спокойно к ним относимся. Просто с возрастом их становится все больше. Но мы реагируем на них вовсе не так сильно, как на смерть, хотя она тоже естественна. Или же для живого существа переход в неживое состояние все-таки неестественен?
А что же со смертью на личном примере? Ничего. Если про других мы знаем и понимаем, как выглядит смерть, то по поводу своей собственной кончины, кажется, еще ни один человек ничего сказать не смог. Когда уходит кто-то другой, это больно и грустно. Но мысль о собственном уходе это всегда страх. Конечно, грусть тоже бывает: большинству людей, мне кажется, даже тем, кто решился уйти сам, грустно оставлять эту жизнь, родных и любимых. Бывает и боль, душевная или физическая.
Но самое главное и первое – это страх. Какие сны в том смертном сне приснятся? Так, кажется, говорил один из земных поэтов. Нас страшит неизвестность, неведомое, что будет после того, как глаза закроются насовсем. Земляне вот, не все, но многие, верят в загробную жизнь. Однако, если я правильно понимаю, чтобы эта самая загробная жизнь не стала чередой мучений, нужно сильно себя ограничивать до нее, и жить в вечном страхе и с оглядкой. Не каждый на это способен. Да и есть ли та загробная и вечная жизнь? Вот в чем вопрос!
Другие люди наоборот надеются, что после смерти ничего не будет – только покой. Однако лично для меня и это очень страшная перспектива. Трудно осознать, что когда-то тебя не станет. Вот ты живешь, что-то делаешь, испытываешь какие-то эмоции. А потом раз – и ничего. Неужели такое бывает? И как примириться с тем, что все продолжат существование, а ты – нет… Впрочем, мир был и до меня, будет и после, и ничего с ним не случится. Вот только нам, тем, кто должен уйти согласно законам природы, от этого не легче. Да и вообще, к чему тогда жить, если все закончится рано или поздно? Зачем это нужно? Вот если бы люди могли не умирать!
Впрочем, Даниил говорит, что и очень долгая, почти вечная жизнь, тоже не панацея. Ему виднее, он ведь живет сотни тысяч лет. Однако я, живущий гораздо меньше, боюсь смерти, и не хочу умирать. Мне еще мало жизни. И не хочу, чтобы не стало моих близких. Хотя те земляне, которые верят в загробную жизнь, верят и в то, что в ней все мы встретим тех, кого любим. На мой взгляд, это единственное, что в ней привлекает. Лично мне не надо каких-то даров или благ, обычная жизнь мне нравится… Но если в ней суждено терять тех, кто мне дорог – хотелось бы встретить их там, где уже не нужно расставаться. Такая жизнь после жизни мне мила.
Размышляя о смерти, я ощущал, как меня сковывает парализующий страх. Но последняя мысль о том, что, может быть, есть место, где в результате все мы – родители, сестра и брат, я, снова окажемся вместе, меня несколько успокоила и даже убаюкала. Я даже не заметил, как уснул!
А вот пробуждение вышло не очень. Пролежав половину ночи без сна я, конечно, не был готов к тому, чтобы встать в обычное время. Поэтому, когда в семь утра мама ласково потрепала меня по волосам, как она это всегда делает, я в ответ лишь буркнул что-то, и зарылся носом в подушку.
– Вставай, лентяй! – протрубила над ухом сестра.
В этот момент я готов был ее возненавидеть! Однако только вздохнул, и отправился совершать привычные утренние гигиенические ритуалы. В голове в это время сонно ворочалась мысль, что когда-нибудь я стану сильнее и крупнее Александры. Ей бы об этом подумать, а то она меня в последнее время совсем затюкала.
Когда я наконец-то приполз на кухню, отец пристально посмотрел на меня, и покачал головой.
– Оксинт, сейчас ты позавтракаешь, если хочешь, а потом шагом марш в кровать и спать. – объявил он.
– А школа? – удивился я.
– В школу я зайду и скажу, что тебе сегодня нездоровится. Ты же засыпаешь на ходу.
– Ой, а я? – запрыгала на месте сестра.
– А у тебя сегодня экзамен. – напомнила ей мама, и поставила перед Александрой тарелку с молочной кашей.
Я хмыкнул, и пока родители не видели, показал сестренке язык. Она же ответила мне настолько кислым взглядом, что я, на месте ее завтрака, прокис бы незамедлительно. Затем негодная девчонка показала мне кулак, и принялась за еду. Я последовал ее примеру.
Вообще я люблю сестру. А в свете того, что всем нам рано или поздно (пожалуйста, пусть поздно, как можно позднее!) придется расстаться, и перспективы на воссоединение оказываются очень смутными, люблю еще больше. Но периодически она меня бесит, как и я ее. Наверное, это типичные отношения брата и сестры. Тетя Саша с дядей Женей, ее братом, тоже не ладит. Впрочем, он очень сложный, унылый и подозрительный. С ним вообще сложно поладить. Хотя папа говорит, что видел его и другим. В любом случае, за свою короткую жизнь я успел понять, что братья и сестры специально созданы, чтобы держать друг друга в тонусе. Это выражение я от тети Саши и услышал.
Пока я думал об этом, сестра скорчила мне рожу, и унеслась. Ну какая же она все-таки вредная! Как дал бы ей по голове… Хотя нет, я и думать-то так не должен. Хотя я и не слишком верю в то, что говорит Томас, в одном он прав: надо побольше проводить время с близкими, и говорить им, как они дороги. Может быть, они и сами об этом догадываются. Но хотя бы, когда наступят черные дни, не придется корить себя за то, что не успел сказать им самое главное.
Приканчивая завтрак, я принял решение: скажу Александре, как сильно я ее люблю, когда она придет из школы. Да, она вредная и несносная. Но едва стоит впустить в голову мысль о том, что я могу ее потерять, как сразу начинает щемить в груди. И я ощущаю, как сильно люблю сестру, и как страшно мне остаться без нее. Так страшно, что даже вдохнуть не могу!