«Кадм и Гармония, древнее повествование, в двух частях»
Шрифт:
Сие творение должно по справедливости возбудить внимание всех, любящих российскую литературу.
Кому не известна басня Кадма и Гармонии или Гермионы, которую рассказывает Овидий? [1] Но из сей басни автор наш взял, так сказать, только одну одежду для своего творения.
Философ не-поэт пишет моральные диссертации, иногда весьма сухие, поэт сопровождает мораль свою пленительными образами, живит ее в лицах, и производит более действия. Таким образом сочинитель Кадма хотел в привлекательной мифологической одежде сообщить свои нравоучения, политические наставления и понятия о разных вещах, важных для человечества; учить нас, так сказать, неприметно, питая наше любопытство приятным повествованием вещей чудесных – одним словом, он хотел написать нам второго Телемака.
1
Басня Кадма и Гармонии или Гермионы, которую рассказывает. Овидий — в книге. IV «Метаморфоз» Овидия.
Почтенный автор в предисловии своем говорит, что Кадм его есть не поэма,
Теперь предложим кратко содержание.
Кадм, сын царя Агенора Финикийского, ищет сестры своей Европы, похищенной Юпитером; находит в Критском лабиринте Гармонию, дочь Марса и Венеры; женится на ней, по велению оракула заводит новое царство в Беотии, сперва царствует со славою, но потом развращается, изгоняется подданными, странствует в бедности с добродетельной своей супругой Гармонией, отвергает новую корону, потом снова оскорбляет богов, разлучается с Гармонией, вдается в сладострастие, исправляется, находит Гармонию и Европу, но не сестру свою, а землю сего имени, и, следуя воле богов, остается там навсегда жить в мире среди славянского народа, отправя царствовать в Беотию сына своего. – Автор начинает свое творение описанием благополучного Кадмова царствования; предшедшие случаи его жизни рассказываются им самим, то есть Кадмом.
В сем сочинении найдет читатель, кроме рассуждений, прекрасные поэтические описания, любопытные завязки, интересные положения, чувства возвышенные и трогательные, обороты свободные и натуральные; слог же всегда приятен и возвышен без надутости. В доказательство сказанного нами, раскроем Кадма, и выпишем из него те места, которые нам в глаза попадутся.
Открылась вторая книга. Кадм становится недостоин царствовать, и боги посылают Фивам другого царя. Вот описание сего посланного:
«Кадм зрит некоего мужа, с лирой в руках грядущего, священные песни воспевающего, и великим числом народа сопровождаемого. Чело его лавровым венцом было увязенно, багряница рамена его покрывала; был он вида красивого и величавого, при каждом перстов его прикосновении ко златострунной лире древеса и камни казались одушевленными и с мест своих тронуться хотящими; птицы, тихим парением над ним извиваясь, крылами своими его главу приосеняли; дикие звери, смягчив свою свирепость, притекали лобызать ноги песнопевца; окруженный младыми нимфами, несущими в руках жезлы, обвитые цветами, и главы гроздьями покровенны имеющими, шествовал он прямо ко граду; врата пред ним отверзлись, и фивяне свои колена пред ним преклонили. Казалось, некий бог вступил в Беотийскую столицу; но то не бог был…» – Прекрасная картина! истинная поэзия! Здесь читатель жаждет узнать сего богоподобного мужа.
Перевернем еще несколько листов, и послушаем рассуждение о разных образах правления. Кадм говорит в собрании фессалийского народа, обращаясь к вельможам, хотящим установить аристократическое правление.
«Мужи знаменитее, отцы и защитники фессалийского народа! я ни мало не сомневаюсь, чтобы не истинная к вашему отечеству любовь побуждала вас поработить царство ваше собственному вашему чиноначальству. Вы находите образ такого правительства для вас конечно удобнейшим и народу полезнейшим; но помыслите, о богобоязненные старцы и юноши! коль дивный истукан на фессалийском престоле соорудить вы дерзаете! Вы предприемлете составить единый лик царя из разных членов вашего общества; уничтожая царя, царскую силу и мощь из раздробленных частиц слепить вы покушаетесь: трудное и едва ли возможное предприятие! Слияние разных веществ в единую груду редко твердым и прочным телом бывает. Но ежели вы уповаете обрести между вами некое число ни в чем не разнящихся вельможей в их умоключениях, образы мыслей никогда друг другу не противоречащих, чувств, воли и желаний к единой цели завсегда стремящихся; ежели вы сии божественные качества в себе ощущаете, устройте правление чиноначальственное! В противном случае вы многих мучителей, а не единодушных отцов и защитников народных устроите.
При сих словах вельможи потупили очи свои, а народ возопил: Не хотим, не хотим чиноначальствеиного вельможей правления! Да будет оно общенародное! – Кадм, укротив восклицания народные, речь свою простер тако: Ежели немногое число избранных вельможей ваших, о фессалийцы! отечеству вредно: то каким злощастием угрожается ваше царство, всем народом управляемое? Вы заключаете в самом корне вашего намерения великое зло, день от дня возрастать могущее, и всю Фессалию в бездну погибели низвергнуть долженствующее. Кто ваше благоденствие устроивать будет? Вы сами! – Какому суду поработиться чаете? Собственному своему! – Кто вами будет начальствовать, и кто начальникам вашим покоряться? Вы сами и начальниками и повинующимися быть долженствуете! – Странный образ правительства! Но я изъясню мои мысли простыми ради вас изречениями. Вообразите, ежели бы земля наша, отвергнув солнечное сияние, сама себя освещать восхотела: в какой бы мрак она погрузилась? Ежели бы члены наши, отрекшись от назначенного природою им долга, все купно господствовать восхотели: долго ли бы тело наше в целости пребывать могло? Скоро бы оно разрушилось, а с ним и члены его купно бы погибли. Каждое царство есть целое тело, главу для управления и прочие члены для служения иметь долженствующее.
Выслушав речь сию, народ возопиял: Законы, законы да управляют нами! Тогда Кадм вещал: Законы сами собой управлять и действовать не могут: мусикийские орудия, сколь ни были бы совершенно устроены, не в руках каждого человека, но в руках искусного игрателя приятные издают гласы. Законам потребна деятельность; деятельность относится к судам и народным попечителям; попечителям и судьям нужна глава выше законов поставляемая, могущая охранять святость законов, наблюдать целомудрие судей, общее благосостояние, ненарушимость и единообразие судопроизводства, а паче всего добро от зла, истину от коварства, тщательность от лености отличать могущая, и наконец верность и заслуги в отечестве награждать, а нерадивость пробуждать долженствующая. Сия-то глава есть царь самодержавствующий подданными. О фессалийцы! почто не избираете царя самодержавного; царя, который бы имея в своих руках вожди правления, управлял народом по законам, из самого естества и ваших склонностей предками вашими почерпнутым, или для вашего общего блага вновь установленным? Устрояя ваше благо, мудрый царь собственное сооружает благо; разрушая общее, собственной гибели поспешествует. Мы имеем во всей вселенной некий напечатленный знак единоначальства. Проникните вашими мыслями во всю громаду сего мира: не един ли Зевс небом, землей и всеми подчиненными ему божествами верховно управляет? Не единое ли солнце обращает круг небесный с его прочими светилами? Не едину ли главу мы имеем, члены наши в стройном порядке содержащую? – Вельможи и граждане! ежели боги ваши моим вещают гласом, то советую вам, отвергнув все роды других правлений, избрать царя, и вы паки благоденствовать будете». – Кто не почувствует убедительности сих рассуждений?
Песнопевец, убеленный временем, говорит вельможам фессалийским, подозревающим, что он через союз родства с царем хочет присвоить себе верховную власть.
«Юность мою проводил я в учении; зрелые мои лета и старость мою посвятил я песнословию и славе богов моих, богов и знаменитых героев. Привык я к сему небесам любезному упражнению; и променяю ли ныне сии увеселяющие мои чувства восторги, сие безмятежное, но благочестивое провождение дней моих – променяю ли на саны и преимущества вельможеские, с толикими беспокойствами и суетностями сопряженные, коих и тени едины в страх и сомнительство ввергают? О, нет, фессалийские вельможи! не опасайтесь, дабы от природы сотворенный песнопевец, славитель богов и героев, возгнушался влиянными ему дарованиями, и взалкал жаждою сиять паче на степенях верховного сана, нежели сиять чрез многие веки носящеюся о нем славою! Такой песнопевец не был бы другом своих богов, или был бы он дерзким похитителем сих священных дарований. Вам сладостны преимущества сана вашего, а мне сладостна моя лира. Может быть неважно для вас, о вельможи! мое песнопение; может быть и дарования мои в моем только понятии некоторую цену составляют: но для меня они важны и неоцененны, ибо они блаженство моей жизни соделывают. Оставьте мне мое малое жилище и убогие мои вертограды, трудами моими приобретенные; оставьте, и не опасайтесь ни моего песнословия, ни алчности моей достигнуть высоких почестей в фессалийском царстве». – Вот язык поэта, чувствующего свою цену!
Заглянем во вторую часть. Самгес, законный египетский царь, приближается с Кадмом к своему воинству, вдоль берегов Меридова озера устроенному. Уже зримы им яко густой лес копья ополченных ратников; колеблющиеся знамена видны, дивного Сфинкса изображающие, и дыханием ветров развеваемые; ржание и топот коней далеко слышится… Краткое, но сильное описание – мастерская картина в первых чертах! – Там следует подробнейшее описание воинства бунтовщиков.
«В третий вечер шествия их Кадм и воинство египетское узрело Амазисово ополчение, в Гегеенской долине расположенное. Густые пары, из блатной земли тамо исходящие, яко облако стан его покрывали. Воинство его развратные мятежники египетские и наемники, составляли. Тамо видимы были мадиамляне, жизнь свою при стадах провождающие. Непривычные ко сражениям, были они и в ратоборстве неискусны, но дерзновенны и неустрашимы; рамена их покрыты овчею кудрявою шерстию; бритые главы их, опаленные дубины, на их раменах лежащие, и короткие копия, кои в хищных зверей с ловкостью они метали, придавали угрюмым видам их некий ужас и отвратительную суровость. Не ненавистью движимы, но паче страшась нападения на их пажити от Амазиса, с его общниками против Египта они вооружились, и со множеством верблюдов притекли под их знамена. Средину ополчения мятежнического составляли мамелюки, народ дикий и кровожаждущий, одними грабежами и разбойничеством на распутиях питающийся. Сии, железной броней покровенны, имели длинные бердыши, острые сабли и щиты крепкие, кои на хребтах у них висели. Кони их борзы и к оборотам приучены. Ими. начальствовал Фрамор, князь порождения Великанов, рыцарь неустрашимый и жестокий. Он превышал своей главой всех его воинов; грабеж и кровопролитие составляли его утешение, а наглое убийство первое правило. Он совокупил свои разбойничьи полчища со Амазисом, алкая токмо египетских корыстей и сражений. Левое крыло воинства состояло из амонитов, моавлян, ливийцов и других народов, из их жилищ иудеями изжененных и прибежища в бедственном их странствовании всюду ищущих. Лишенны отечества, с отчаянной лютостью на брань они дерзали…» – Какие энергические черты! Я вижу перед собой угрюмых мадиамлян и диких, свирепых мамелюков – вижу, зажимаю глаза и хвалю описателя.
Диафан, главный Египетский жрец, показав Кадму место погребения добрых царей, ведет его на другую сторону Меридова озера.
«Уклонясь в лево, грядут они между колючими тернами, и приближаются к пещере мрачной и каменистой. Там заключены были в гробницах, седым мхом порощенных, прахи царей злочестивых и священного погребения всем Египтом отчужденных. Никто не смел приближаться к сему ужасному кладбищу; никто не дерзал приносить молений о душах сих мучителей, и никто не хотел о заслуженном ими осуждении сетовать. Там ехидны вкруг заржавленных сосудов извивались, и ядовитые скоршга пресмыкались по оным. – Диафан, остановись при входе в пещеру, рек Кадму: Обрати очи твои ко десной стране, и тамо узришь погребательный сосуд, хранящий в себе прах злочестивого Тифона, лютого убийцы божественного Озирида; но священная Изйса, мстя смерть Озиридову, огнем истребила Тифона, сего врага богов и человеков, и память его предана вечному проклятию. Зри, коль страшные змии железный сосуд сей облегают! Они, мнится, изрыгают яд и пламень, да не отважится никто приступить к сему гнусному праху, коим они питаются». – Удалимся и мы с читателем от сего ужасного места, и поищем чего-нибудь нежнейшего.
Кадм с Гармонией видят своего сына, не зная того. «Едва прешли они едино поприще, густыми тенями ветвистых древес осеняемы, увидели внедалеке от себя красного отрока, тонкие сети на уловление птиц расставляющего; белые власы его яко чистая волна по раменам простирались; ланиты распускающимся розам подобны зрелися; за плечами висел у него тул со стрелами, и малый лук по бедру двигался. Кадм и Гармония чаяли зрети Эрота, Афродитина сына. Взор их пленяется красотой отрока сего; сердца их трепещут. Они приближаются к нему; вопрошают его: кто он есть? сын ли небес, или сын человеческий? – Отрок взирает на них внимательно, не страшится их и не удаляется. Он с приятной усмешкой отвечает им: Не есмь сын небес, но сын человеческий; четыре лета в сей дубраве с моим отцом обитаю; редко странников мы видим; я провожу мое время в ловле птиц и в стрелянии малых зверей, вредных нашему вертограду, – Но какая страна сия? вопросил Кадм отрока, коего сердце его уже возлюбило. Гармония, не отъемля очей от него, вопрошает о его имени, и лицезрением его утешается». – Прекрасно описание отрока; прекрасно описание темных чувств родительской любви. Им еще не известно, что он их сын, но они уже любят его. Не знаю, кто здесь не тронется, – кто не почувствует красоты сего места; во знаю, что тот не имеет чувства ни к красотам натуры, ни к красотам поэзии.