Кафедра
Шрифт:
— Во-вторых, надо помочь Гюзели Андреевне с организацией поминок. Она хочет делать у себя, по-домашнему. Думаю, женщины займутся приготовлением. Я, по мере сил, тоже поучаствую. Мужчинам поручим закупить спиртное. Мы так прикидывали, получится человек пятьдесят, ну мало ли, будет шестьдесят — люди придут помянуть, их же не выгонишь.
“О чем она говорит? — раздраженно подумал Митя. — Какая дичь! Какая никчемная суета!”
— Дмитрий, мы решили собирать по сто рублей с человека на венки. Это для вас не очень обременительно?
— Нисколько! Хоть по двести, —
— Не надо, не надо, — остановила его Игонина. — Возьмете из своих, когда будете спиртное покупать. Я сейчас вам дам денежку, вы поедете к Гюзеле Андреевне, возьмете у нее сумки. Она даст вам списочек, что купить.
От обыденности суетливых игонинских фраз комок из горла ушел. Взамен по телу разлилась странная слабость, и пальцы потеряли чувствительность. Он подумал о том, что смысл слов до него доходит с опозданием. Сейчас они отправятся к Гюзеле Андреевне, и там-то все начнется: плачущие родственники, скорбное молчание, долгое ожидание чего-то и непреодолимое желание, чтобы все поскорей закончилось.
Они обнялись с Гюзелей Андреевной. Митю удивило, что она не плачет. Наверное, выплакала все. Из прихожей Мите видны были родственники в гостиной. Они о чем-то переговаривались.
— Так вот получилось, Митенька, осталась я на старости лет совсем одна, — сказала Гюзель Андреевна, вздохнув.
— Вы не одна. Мы у вас есть. Мы всегда будем с вами. Мы ведь настоящие друзья Рашида, — Митя подумал, что именно эти слова ей хочется услышать. — Давайте нам список, мы с Мишей сходим и все купим.
— Нет-нет, только спиртное, — Гюзель Андреевна полезла за кошельком. — Водку, вино. Ученые дамы, наверное, не могут водку пить.
— Все они могут! — раздраженно сказал Митя.
Закупив с Мишей-маленьким спиртное, они зашли в забегаловку у Тишинского рынка. Митя взял по сто грамм водки и пару сосисок.
— Ну, помянем раба божьего, Рашида Бектемировича, царствие ему небесное. Или как там у них говорят? Пусть Аллах всегда будет с ним?
Они выпили, не чокаясь. Митя поморщился, откусил сразу пол сосиски.
— Не везет мне, Миша с друзьями. Вообще никак! Или предают, как Маркуша, или уходят вот так, не по-человечески, не попрощавшись. Куда это годится, скажи?
— Да уж, — согласился Миша-маленький, — не годится.
— Давай еще по сто, а? Ну нажремся сегодня, ну и что? Кто нам что скажет? Друг погиб!
— Давай, — сразу согласился Миша.
— Эх, алкоголики мы с тобой, Борменталь, — совсем как Маркуша, сказал Митя, отправляясь за новой порцией водки.
Когда они вернулись в дом Рашида, народу там прибыло, появились кафедральные, из ректората. Дверь им открыла Игонина.
— Гюзель Андреевна, куда спиртное? — спросила она.
— А, несите в его комнату.
Они затащили сумки в комнату Рашида. В ней было сумрачно, пахло какой-то горькой травой. Митя ступил на скрипучую половицу. Створка шифоньера со скрипом открылась, с зеркала бесшумно соскользнула черная шаль. Митя увидел свое отражение. Испуганное
— Теперь не откроется. Ну что, мавры сделали свое дело, мавры могут уходить?
В тот вечер они с Мишей-маленьким напились на кафедре до поросячьего визга. Оба плакали, распуская сопли, просили друг у друга прощения, клялись в вечной дружбе, обнимались, целовались, ели шишечки Зоиного горького кактуса и били посуду. По дороге домой Мите стало плохо, и он заблевал пустой трамвай. Хорошо хоть не было Вики с Дашкой, и они не видели его такого, безобразного…
Все сидели за длинным столом. Стучали ложки. Поминальный обед подходил к концу. Гюзель Андреевна, подперев голову рукой с мокрым платком, вспоминала:
— Рашидик обожал восточные сладости, особенно орешки в сахаре. Я ему с зарплаты всегда покупала несколько пакетиков. Раньше все это было в дефиците — в очередях приходилось выстаивать. Приду уставшая, а он залезет в сумку, достанет конфеты и меня ими кормит — жалеет. “Съешь, мама, орешку, силы и появятся, — Гюзель Андреевна смахнула набежавшую слезу и продолжала: — У нас в семье обычно не пели, а он любил. Я, говорит, среди вас, мусульман, белая ворона. У него любимая была “Хасбулат удалой”. Никто уж и не помнит ее. Он ее в фольклорной экспедиции записал у какой-то бабушки. Бывало как заведет пронзительно, аж за душу щиплет.
— “Хасбулата”? Да как же, знаем, известная песня, — сказала Игонина. — Ну, филологи, все ведь знают? Споем любимую Рашида?, — и не дожидаясь никого, затянула: — Хасбулат молодой, бедна сакля твоя…”
Миша-маленький жестом показал Мите, что хочет покурить. Митя кивнул и выбрался из-за стола. Они оказались на кухне.
— Вот, блин, фольклористка! Устроила тоже! — сказал Миша, потягивая Мите пачку. Митя отрицательно помотал головой — не хочется.
— Да ладно, не бухти. Пускай попоют, если хочется, — Митя припал к графину с морсом. После вчерашнего его мучила страшная жажда. — Ты как? — спросил он, отрываясь от графина.
— Ниче, я привыкший. Маркуша научил, — Миша-маленький докурил сигарету. — Пойду отолью.
Митя проследил за Мишей. Миша-маленький включил свет, запер задвижку в туалете. Митя проскочил мимо туалета в комнату Рашида. Здесь было все также сумрачно и горько пахло. На письменном столе Рашида стоял тарелка с восточными сладостями. Митя открыл створку шкафа, нащупал в темноте кобуру. Чуть-чуть приподнял ее, ощущая вес оружия. Несколько секунд раздумывал, прислушиваясь к бешено бьющемуся сердцу в груди. Оглянулся на дверной проем. Дрожащими пальцами расстегнул кобуру, сунул пистолет во внутренний карман пиджака. Застегнул кобуру, будто так и было, прикрыл створку с зеркалом, защемив шаль.