Кафетерий для спецназа
Шрифт:
Разозленная Ханна вошла на веранду, громко цокая каблуками босоножек, присела за свободный столик и начала лихорадочно придумывать повод, чтобы выставить Шольта вон — после того, как тот допьет кофе. Мысли путались. Шольт оторвался от картонного стаканчика и ожег Ханну недобрым взглядом.
«Да просто скажу: «Пошел вон, ты мне не нравишься», — решила Ханна. — Нажалуюсь Анджею, наверняка он спецназовское начальство знает. Как-нибудь все утрясется».
Глава 7. Йонаш
Шольт пригубил кофе. Искусственные
— Я сдал переэкзаменовку. Она поставила тройку.
За минуту тишины Ханна успела пообещать себе, что если Шольт сейчас повысит голос на ребенка, то на скандал и драку сбегутся служивые со всех трех зданий. Она мерзавцу глаза выцарапает, если он на мальчишку наорет.
Картонный стаканчик стукнулся о стол. Шольт просветлел, утрачивая казенное выражение лица:
— Хвала Камулу милосердному! С меня мороженое, как договаривались.
— Большое! — Мальчишка шмыгнул на веранду, уселся напротив Шольта, протянул открытую ладонь.
Шольт полез под бронежилет, за пазуху, порылся, выудил бумажник и вручил пацану.
— Хоть два! Пообедай тут, дома ничего нет. И купи что-нибудь на ужин.
— Ты ел? — спросил мальчишка.
— Нет. Мы сейчас на выезд. Ждем, пока прокурор санкцию подпишет. Там семиэтажный дом, как я буду пожравши на тросе болтаться?
— Никак.
Ханна понимала, что надо встать из-за столика и уйти. И все равно сидела, ошарашенная переменой — злость Шольта исчезла, как и не было никогда. Обычный оборотень: темноволосый, худощавый, немного длинноносый, симпатичный. Никакого сравнения с тем воплощением ярости, которое орало на Снежку и ломало дверной крючок. Ханна только сейчас разглядела, что Шольт ее ровесник. Около тридцати, наверное, чуть старше. А когда скандалил, искаженное лицо отягощал десяток лишних годков.
Мальчишка… мальчишка был похож на Шольта как две капли воды. Такой же черный ежик волос, внимательные карие глаза. Длинноватый носишко, придающий узкому лицу своеобразное очарование.
«Брат? Сын? Сын у одиночки, который не ест хлеб? Наверное, младший брат».
Рация затрещала, хриплый голос что-то скомандовал. Шольт вскочил, коснулся плеча мальчишки. Тот ухватил его руку в перчатке, задержал, прижавшись щекой, напутствовал:
— Удачи!
— До вечера, — ответил Шольт, щелкнул мальчишку по макушке и убежал. Пацан деловито изучил содержимое бумажника, пересчитал наличность, вынул и повертел банковскую карту. Обернулся, услышав оклик какого-то полицейского:
— Привет, Йонаш!
— Здравствуйте, дядя Болек!
— Как твои дела? Сдал «хвосты»?
— Математику на тройку, — доложил пацан. — Осталось с рисованием разобраться.
— Рисование — фигня. Главное — математика. Не зря вы с Мохито задачки решали.
Йонаш рассмеялся, вместе с полицейским вошел в кафетерий, заказал себе блинчики с повидлом и чай. Он здоровался почти со всеми заходящими посетителями, называл их по именам и гордо докладывал о тройке.
Ханна прислушивалась к обрывкам разговоров, пытаясь определить, кем приходятся друг другу Йонаш и Шольт. Слово «папа» мелькало несколько раз, но к кому оно относилось, понять было невозможно — Шольт имелся в виду, или кто-то другой. Она дважды расслышала, как упоминали Мохито, однако это ничего не прояснило — никаких проблесков родственных связей, намека на пол или возраст. Ханна прекрасно знала, что имя, кличка или фамилия могут быть обманчивы. В гостинице вместе с ней работала администратор-медведица по фамилии Клопик. На фамилию она откликалась охотнее, чем на имя-отчество, и у постояльцев частенько случалось потрясение, когда после призыва клопика из служебных помещений выплывала дородная и пышногрудая матрона почти двух метров роста.
«А зачем я вообще подслушиваю и пытаюсь что-то понять?» — подумала Ханна и ушла в квартиру, чтобы пережить ноющее чувство недовольства собой. Она дала себе обещание вышвырнуть Шольта, а теперь получалось, что скандал затронет интересы ребенка. Обижать мальчишку — даже косвенно — не хотелось, и это порождало злость на себя и на обстоятельства. Злость, которую нужно было просто перетерпеть и пережить.
На следующий день они встретились в зале. Шольт явился в «мертвый час», уставился на меню с нескрываемым недоверием. Ёжи высунулся из-за стойки, нахмурился — Ханна уже поняла, что это не угроза, а выражение готовности действовать.
— Порцию печенки, — снизошел Шольт. — Чай и кофе. Не считай пока, сейчас еще что-нибудь добавишь.
Запыхавшийся Йонаш вбежал в зал, лихо прокатился по плитке, обнял Шольта, дергая за прицепленные к поясу кобуры и чехлы.
— Она сказала, чтобы я сдал два натюрморта и пейзаж.
— Ну, ё!.. Где я эти натюрморты возьму? Ладно, подумаем. Выбери, что на обед будешь.
— Что и ты.
— Я взял печенку.
— Нормально.
Йонаш стоял, утыкаясь лбом в бронежилет, сбивая на затылок кепку маскировочной расцветки. Шольт осторожно перехватил его запястье, отвел руку от кобуры с пистолетом. Кивнул Ёжи, тихо спросил:
— Может быть, тебе еще пирожок? Или блинчики?
— Не хочу.
— А может… О, Матеаш идет! Сейчас я спрошу… На!
Он впихнул Йонашу бумажник и с топотом помчался на улицу, оглашая окрестности истошным криком:
— Господин Матеаш! Здравствуйте! Как здоровье вашей супруги? А детишек?
Глава городских огнеборцев, собиравшийся сесть в машину, замер. Ответил:
— Спасибо, все здоровы. Что тебе надо, Шольт?
— У вас в холле осенью стенгазета красивая с тыквами висела, помните? А зимой рисунки всякие с поздравлениями.
— Я-то помню. Зачем тебе тыквы понадобились?
— Не тыквы! — Шольт орал на всю округу, не хочешь, да услышишь. — Мне нарисовать надо! Три пейзажа и два натюрморта!
— Два натюрморта и один пейзаж! — взвизгнул Йонаш, забирая сдачу и хватая поднос.
— Пацана на второй год оставят, если натюрморты не принесем! Я ходил на аллею, где картины развешаны, но там всё в рамах и очень дорого! И без рам не продают. Скажите, пожалуйста, кто тыквы рисовал? Я с ним попробую договориться. Мне натюрморты позарез нужны!