Каирская трилогия

Махфуз Нагиб

Пока что он задавался вопросом, что же у неё на уме, и почему она ни чуточку не боится, вроде Хадиджи или Аиши, которые, окажись на её месте, сразу бы убежали! Какой удивительный у неё дух, что так сильно отличается от сложившихся традиций и священных обычаев! Он никак не мог успокоить себя — то ли от того, что казалось, будто ей не достаёт застенчивости, то ли это было из-за его неописуемой радости видеть её… Он, однако, очень настойчиво придумывал всякие отговорки для неё — и из-за того, что они уже давно соседи, и из-за изолированности их друг от друга, а может и из-за её симпатии к нему. Он не переставал беседовать и спорить с ней про себя, чтобы приободриться и угодить ей. Хотя он и не обладал такой же смелостью, но украдкой кидал на неё взгляд с соседней крыши, дабы убедиться, что за ней никто не присматривает, ибо он был не из тех, кто смотрит сквозь пальцы на то, чтобы опорочить восемнадцатилетнюю дочку соседей, а особенно, если это дочь добряка Махмуда Ридвана. Вот почему его постоянно тревожило такое чувство, что она совершает что-то опасное, а ещё страх из-за того, что весть об этом долетит до его отца, и вот тогда будет катастрофа. Но пренебрежение любви к всяким страхам давно уже вызывает удивление, и ничто не могло расстроить это его

опьянение или лишить мечты в такой час. Он продолжал наблюдать за ней, а она то исчезала, то вновь появлялась, пока их, наконец, больше ничего не разделяло, и она не оказалась лицом к лицу с ним. Её маленькие ручки то поднимались, то опускались, а пальчики то сжимались, то разгибались, так спокойно и неторопливо, будто она делала это умышленно. Сердце подсказывало ему, что она делает всё это не просто так, и потому и сомневался, и желал этого одновременно. Однако при всей своей радости не осмеливался пойти ещё дальше: и так уже всё внутри него пело и ликовало. Хоть она совсем и не поднимала на него глаза, но всё в ней — фигура, румянец на лице и то, что она избегала смотреть в его сторону — говорило о том, что она ощущает его присутствие. Молчаливая и замкнутая, она казалась преисполненной невозмутимости, будто это вовсе не она была источником радости и ликования в его доме, когда навещала его сестёр, или вовсе не она начинала говорить громче и смеяться звонче, когда бывала в их доме, а он стоял с книгой в руке за дверью в своей комнате, готовый в любой момент сделать вид, что учит уроки, если кто-нибудь постучится к нему, запоминая её интонацию, как она говорит и смеётся, когда все остальные голоса умолкали. Его память была словно магнит, который из различных смесей притягивает к себе одну только сталь. Возможно, иногда, когда он проходил через гостиную, он замечал её, и их глаза встречались на какой-то миг. Но этого было достаточно, чтобы он опьянел и смутился, будто получив от неё важное послание, настолько важное, что у него кружилась голова. Он украдкой глядел на её лицо, хотя бы и на мгновение, и она прочно овладевала его духом и чувствами, так что он не мог долго смотреть на неё — точно на вспышку молнии, что своими искрами освещала пространство и ослепляла всех вокруг. Сердце его хмелело от упоительной радости, однако было в нём место — как и всегда — для печали, преследовавшей его, словно восточный ветер-хамсин весной. Он всё не переставал думать о тех четырёх годах, что осталось ему доучиться, и о том, сколько рук за это время протянутся за этим созревшим плодом, чтобы сорвать его. Если бы атмосфера у них дома не была такой удушающей, и отец железной хваткой не вцепился бы в него, он мог бы поискать другие, кратчайшие пути к сердечному покою. Но он всегда боялся излить душу и рассказать о своих надеждах из-за суровых криков, которые отец расточал направо и налево. Он спрашивал себя, смотря поверх головы младшего брата, а какие мысли, интересно, приходят ей в голову? Неужели её занимает лишь сбор высохшего белья?!.. Неужели она ещё не чувствует, что его влечёт сюда вечер за вечером?… И как её сердце воспринимает эти отважные шаги с его стороны?… Он представил, обратившись в сумраке к перегородке на крыше, что говорит с ней: то она ждёт встречи с ним, то внезапно предстаёт перед ним, чтобы убежать. Затем он представил себе, какие упрёки и жалобы вдруг вырвутся у него, а после всего этого начнутся объятия и поцелуи. Но всё это были лишь его фантазии, ибо ему было прекрасно известно, то все они бесполезны и нереальны, и что говорит религия и этикет о том, для чего он создан на самом деле.

Этот момент казался наполненным молчанием, но молчание это было наэлектризовано настолько, что всё было понятно и без слов. Даже в маленьких глазках Камаля сверкнул растерянный взгляд, будто он задавался вопросом, что же означает эта странная серьёзность, что так безрезультатно возбуждает его любопытство. Терпение его лопнуло, и он громко спросил:

— Я уже выучил слова, ты разве не будешь меня проверять?

При звуке его голоса Фахми очнулся, взял у него из рук тетрадь и начал спрашивать, что означает то или иное слово, а тот отвечал. Когда взгляд Фахми падал на дорогое ему слово, он находил связь между ним и собой. Тогда он произносил его громко, спрашивая, что оно означает:

— Сердце…?

И мальчик отвечал, а его брат произносил его по буквам, ища отпечатки слова на её лице. Затем он снова повысил голос и спросил:

— Любовь…?

Камаль немного смутился, затем протестующе сказал:

— Этого слова нет в тетради…

Фахми, улыбаясь, сказал:

— А я однажды упоминал его тебе, и ты должен был его выучить наизусть…!

Мальчик нахмурился, будто бы дугой бровей собирался догнать убежавшее от него слово, но брат не стал дожидаться результата своей попытки, и продолжил проверку, снова громко спросив:

— Брак…?

Тут ему почудилось, что на её губах мелькнула полуулыбка, и сердце его забилось часто-часто, наполненное ощущением триумфа, при том, что он задавался вопросом — почему же её реакцию вызвало только одно это слово: из-за того ли, что ей не понравилось предыдущее, или это слово было первым, которое уловили её уши?!.. Да и как знать… Но тут Камаль, уставший от повторения, оправдываясь, сказал:

— Такие слова очень трудные…

Сердце Фахми поверило невинным словам брата, в свете этого он вспомнил о своих делах, и радостный порыв ослаб. Он уже собирался продолжить разговор, как увидел, что она склонилась над корзиной, взяла её и пошла к перегородке, что отделяла соседние крыши их домов, поставила на неё корзину и начала отжимать бельё неподалёку от него — их отделяло где-то два локтя. Если бы она хотела, то выбрала бы для этого другое место, но она словно нарочно столкнулась с ним лицом к лицу, и в этой смелой её выходке, казалось, был некий рубеж, который напугал и смутил его. Сердце его снова учащённо забилось, и он почувствовал, что жизнь раскрывает перед ним свои сокровища в новом оттенке, которого он и не знал — его переполняли нежность, ликование, жизненная сила. Но она не оставалась там надолго — сняла корзину и повернула к двери на крышу, а потом промелькнула мимо него и скрылась из глаз. Он же долгое время смотрел на дверь, не обращая внимания на брата, который опять стал жаловаться на сложное слово, затем ему захотелось уединиться, чтобы насладиться новым для него любовным опытом. Обведя взором пространство и приняв изумлённый вид, будто он впервые всматривается в приближающийся на горизонте мрак, он пробормотал:

— Пора нам возвращаться…

11

Камаль повторял свои уроки в гостиной, уйдя из комнаты, чтобы дать Фахми побыть одному и быть поближе к обществу матери и сестёр: то были посиделки, предварявшие распитие кофе, правда, ограничивались они особыми женскими разговорами, в пустячности которых для них было ни с чем не сравнимое удовольствие. Они сидели, по привычке прижавшись друг к другу, словно единое целое, но с тремя головами, а Камаль сидел на другом диване напротив них, раскрыв на коленях книгу, и то читая что-то из неё, то прикрывая глаза, чтобы заучить наизусть. Время от времени он развлекался тем, что поглядывал на них и прислушивался к их разговору.

Фахми вынужденно соглашался, чтобы мальчик занимался вдали от него, но успех Камаля в школе сослужил ему хорошую службу: он мог выбирать любое место, которое ему нравилось, и заниматься там. Его усердие было единственным достоинством, за которое он получал похвалу, и если бы не его озорство, он бы удостоился поощрения и от отца. При всём своём старании и успехах бывало, что часами его охватывала скука, уроки и послушание ему надоедали, и он тихо завидовал матери и сёстрам оттого, что они были беззаботны и наслаждались миром и покоем, а возможно, даже мечтал про себя, что хорошо бы, если бы в этом мире мужчинам достался такой же удел, что и женщинам. Однако такие моменты были мимолётными и не могли заставить его забыть о тех преимуществах, которыми он наслаждался, когда его частенько хвалили и по поводу и без. Нередко бывало и так, что он спрашивал мать и сестёр, и в голосе его звенел вызов:

— Кто из вас знает столицу Эфиопии? — или, — Как будет «мальчик» по-английски?

Аиша приветливо молчала, а Хадиджа сознавалась, что не знает, а после порицала его, говоря:

— Эти тайны только для тех, у кого такая же голова, как у тебя!

Мать же с наивной верой отвечала ему:

— Если бы ты научил меня таким вещам, как учишь религии, то я была бы в состоянии ответить и без твоей помощи.

Его мать, несмотря на своё смирение и кротость, очень гордилась своей народной культурой, унаследованной от поколений предков, и не думала, что нуждается в больших знаниях или в прибавке к тем, что и так уже имеет. То были познания в религии, истории, медицине. Вера её сдабривалась тем, чему она выучилась от своего отца и в родном доме: её отец был шейхом, из тех, кого Аллах предпочёл другим учёным в знании наизусть Корана. Было неразумно критиковать одни знания другими, даже если она и не объявляла об этом во всеуслышание. По её мнению, так было лучше для всеобщего благополучия, и потому многое из того, что говорили детям в школе, осуждала и никак не могла взять в толк — будь то, как там толковали Коран, или разрешали подсказывать новичкам, при том, что она не находила различий в религиозных предметах между тем, чему учили в школе и тем, что знала сама. Когда же урок в классе включал только чтение сур Корана, их толкование и разъяснение первейших принципов религии, она находила достаточно времени, чтобы рассказать и о мифах, которые были неотделимы в её представлении от истины и сути религии. Но возможно, именно в этом она всегда видела истину и суть религии, делая акцент на чудесах и необычайных способностях Пророка, его сподвижников и святых, а также на разнообразных заклинаниях для защиты от злых духов, всяких ползучих гадов и недугов. А мальчик верил ей и считал, что всё это правда, так как это исходит от матери, с одной стороны, и из-за того, что такие новинки не противоречили полученным им в школе религиозным знаниям, с другой. Помимо того, его склад ума раскрывался тогда, когда он зачастую углублялся в разговоры — здесь он более-менее отличался от неё в том, что страстно любил мифы, в отличие от сухих уроков. Тот час, что он получал урок от матери, был самым счастливым для него, полным фантазии и удовольствия. Но за исключением религии, в остальном часто возникали трения и конфликты, ибо для того были все причины — то они спорили о земле — вертится ли она вокруг своей оси в пространстве, или покоится на голове быка. Когда она видела, что мальчик упрямо настаивает на своём, то отступала, притворяясь, что сдаётся, а сама пробиралась незаметно в комнату Фахми и спрашивала его о том, правдива ли история про быка, несущего на себе землю, и там ли она ещё? Юноша видел, что нужно сжалиться над ней и ответить ей ласково, с любовью, и говорил, что земля поднята благодаря милости и мудрости Великого Аллаха. Тогда женщина возвращалась, убеждённая таким ответом, радовавшим её, хотя и не стирала в своём воображении того гигантского быка.

Камалю не мешали заниматься посиделки матери и сестёр, несмотря на его гордость своими знаниями или желанием устроить с ними интеллектуальный спор. Он и правда любил всем сердцем быть рядом с ними и не расставался даже тогда, когда учил уроки. Камаль находил ни с чем несравнимое удовольствие от того, что видел их — ведь это его мать, которую он любил больше всего в этом мире, — и не представлял себе жизни без неё даже на миг, и Хадиджа, которая играла в его жизни роль второй матери, несмотря на свой острый язычок и колкости. И ещё была Аиша, которая хоть и не горела желанием служить кому-либо, кроме тех, кого она действительно очень любила, — а его она любила, как и он её, настолько, что даже не мог выпить и глотка воды из кувшина, если до этого её губы не коснулись того кувшина.

Их посиделка продолжалась так же как и всегда по вечерам, пока не пошёл девятый час, и обе девушки не встали и не пожелали спокойной ночи матери, а затем отправились к себе в спальню. Тогда мальчик стал быстрее учить свои уроки, пока не закончил и, взяв учебник по религии, пристроился сбоку от матери на противоположном диване и начал заговорщицким тоном:

— Мы сегодня слушали толкование одной великой суры, которая тебе очень понравится.

Женщина выпрямилась и с почтением сказала:

— Всякое слово нашего Господа является великим…

Его обрадовало то, что она заинтересовалась, и он испытал ликование и гордость, приходящие к нему, только когда он учил свой последний урок за день. В этом занятии по религии он находил больше всего поводов для счастья, ведь как минимум в течении получаса он разыгрывал роль учителя и старался как мог восстановить в памяти образ своего учителя, его жесты, и подражать его превосходству и силе. За эти последние полчаса он наслаждался теми воспоминаниями и мифами, что рассказывала ему мать, которая сейчас принадлежала только ему одному, и больше никому.