Каирская трилогия
Шрифт:
За время этого долгого разрыва женщина часто хотела его увидеть и посылала к его отцу какого-нибудь человека, который бы попросил у него разрешения для сына навестить её, но Ясин с отвращением и высокомерием отклонял её просьбу, хотя отец и советовал ему проявить снисхождение и простить её. Он, по правде говоря, испытывал к ней сильный гнев, что шёл из глубин разбитого сердца, и захлопнул перед ней все двери прощения, а по ту сторону их воздвиг баррикады из злобы и ненависти, уверенный в том, что не он поступил с ней несправедливо, разжаловав её, а она сама себя своими делами так унизила…
— Женщина. Да, она всего лишь женщина… А любая женщина — скверная потаскуха… Она не знает, что такое целомудрие, разве что когда у неё отсутствуют причины для измены… Даже добрая жена отца. Один Аллах знает, что бы с ней было, если бы не отец!
Мысли его прервал чей-то высокий голос:
— В вине польза, а кто скажет, что это не так, пусть отрубят ему голову… В опиуме и гашише много вреда… а вот в вине — одна только польза…
У него спросили:
— И в чём же от него польза?
Тот неодобрительно заметил:
— Как это, в чём польза?! Что за странный у
Его собеседник ответил:
— Но и опиум с гашишем полезны, и тебе следует знать это и верить… Все люди говорят об этом, ты разве будешь им перечить?!
Тот человек немного помедлил, затем сказал:
— Значит, они все полезны: и вино, и гашиш, и опиум, и всё новенькое!
Его собеседник продолжил победным тоном:
— Но вино — харам!
Мужчина разгорячённо ответил:
— Ты разве в тупике, не знаешь, что надо делать? Раздавай закят, соверши хадж, корми бедных… Много есть над чем поразмыслить, а блага в десять раз больше…
Ясин улыбнулся с некоторым облегчением. Да уж, наконец-то он смог довольно улыбнуться:
— Да пусть она убирается ко всем чертям, и унесёт с собой прошлое… Я ни за что не отвечаю. Каждый в этой жизни чем-то замарался, и кто срывает покровы тайн, увидит нечто удивительное… Меня только одна вещь интересует — её имущество. Лавка в Аль-Хамзави [26] , постройка в Аль-Гурийе [27] и старый дом в Каср аш-Шаук [28] … И клянусь пред Аллахом, если всё это я однажды унаследую, то помолюсь за неё, но без сожаления… Ах… Зануба… Я чуть было не забыл про тебя. Это шайтан выбил тебя у меня из головы. Одна женщина измучила меня, а другая дала мне утешение… Ах, Зануба, до сего дня я не знал, что душа твоя настолько чиста… Ох, я должен стереть эти мысли… Моя мать, на самом деле, как воспалённый зуб — пока не выдернешь его, не успокоится…
26
Хан аль-Хамзави — большой торговый двор западнее Каирского университета.
27
Аль-Гурийя — известный квартал Старого Каира, назван в честь султана Аль-Гури, последнего мамлюкского султана.
28
Каср аш-Шаук (или в переводе с арабского — «Дом страстей» — подобно Байн аль-Касрайн («Меж двух дворцов», букв.) и Ас-Суккарийе («Сахарной улице») — улицы и переулки в районе Аль-Гамалийя в Старом Каире, и соответственно, название всех трёх романов в одноимённой трилогии Нагиба Махфуза.
14
Господин Ахмад Абд Аль-Джавад сидел за своим рабочим столом в лавке, и кончиками пальцев левой руки играл со своими изящными усами, как обычно делал всякий раз, когда его уносил поток мыслей, смотря в никуда. На лице его было некоторое удовлетворение и довольство. Несомненно, ему было приятно ощущать, что люди испытывают к нему симпатию и любовь. А если бы каждый день они ещё и демонстрировали ему доказательство своей любви, то он бы сиял от невыразимой радости.
Сегодняшний день принёс ему новое доказательство, ибо вчера ночью он был вынужден пропустить вечеринку, на которую его позвал один из друзей. И как только он уселся в своей лавке этим утром, к нему пришёл тот, кто звал его вместе с компанией других гостей, которые стали всячески упрекать его за то, что он отсутствовал вчера, и винить, что из-за него они утратили радость и веселье. Затем они сказали, что не смеялись от всего сердца так, как привыкли делать это вместе с ним, и вино не приносило им удовольствия, которое всегда было на пирушках с его участием, а собранию их не хватало — как они выразились — его духа. Он радостно попросил их повторить свои слова. Он сиял от удовольствия, но они восприняли это с упрёком, и он принялся горячо извиняться, правда, с некоторыми угрызениями совести, так как был склонен по натуре своей угождать приятелям. Ахмад искренне спешил насытить их из источника своей симпатии и дружбы. Безмятежность его почти было нарушилась, если бы не пылкое изъявление чувств друзьями, говорившее само по себе о великодушии и благосклонности. Да уж, пока в его сердце был источник — любовь, что притягивала к нему людей, а его — к ним, он наслаждался ликующей радостью и невинной гордостью; он словно был создан прежде всего для дружбы.
В этой любви было и ещё одно чудо — правильнее будет сказать, что это была любовь иного рода — она раскрылась ему сегодня на рассвете, когда к нему зашла Умм Али, сваха, и после разговора, который он вертела и так, и сяк вокруг главного, она сказала:
— Вы, конечно, знаете госпожу Нафусу, вдову хаджи Али Ад-Дасуки, которая владеет семью лавками в Аль-Маграбин?
Господин Ахмад улыбнулся, и инстинктивно сообразил, к чему клонит эта женщина. Сердце подсказывало ему, что она не только сваха на этот раз, но и посланница, которой завещана тайна. Разве не думал он иногда, что госпожа Нафуса заходит за покупками в его лавку на самом деле за тем, чтобы показать себя?.. Однако он хотел постепенно вовлечь её в разговор, пусть и ради забавы, и с явным интересом сказал:
— Вам лучше присмотреть ей добродетельного мужа. До чего же такие кандидаты редки!
Умм Али сочла, что достигла своей цели, и ответила:
— Из всех мужчин я выбрала вас. Что скажете?
Господин Ахмад звонко рассмеялся, радостный и уверенный в себе, однако решительно сказал:
— Я уже два раза женился; в первый потерпел неудачу, а во второй Аллах наградил меня удачей. И я не буду неблагодарным Аллаху за Его милость.
По правде говоря, благодаря своей несгибаемой силе воли он пока что успешно боролся с искушением вступить в брак, несмотря на многочисленные удобные случаи для того. Он вроде пока не забыл, что его отец, докатился до того, что женился то на одной, то на другой, не долго думая, сразу и несознательно. Богатство растратилось, свалились тяготы, и остались у него — единственного сына и потомка отца — какие-то гроши, с которыми не разбогатеешь. Затем благодаря собственному доходу и процентам зажил он безбедно, ни в чём себе не отказывая, и уже мог позволить себе тратить на развлечения и удовольствия, сколько душе было угодно. И как же теперь он мог предпочесть то, что его лишит блестящего, завидного положения, которое гарантирует и почёт, и свободу?!. Да, он не накопил для себя большого состояния, но не из-за недостатка средств, а из-за присущей ему щедрости: он растрачивал деньги и наслаждался тем, что было единственным препятствием к богатству. Он веровал в Аллаха всем сердцем, и эта вера вместе с его достоинствами наполняла его душу уверенностью, защищала от страха за своё имущество и за будущее, который нападал на многих других людей. Но его отказ от женитьбы не мешал ему радоваться жизни всякий раз, как выпадал шанс, а следовательно, он и не мог пренебрегать тем, что эта красавица, госпожа Нафуса, хотела сделать его своим супругом. Эта мысль подавляла в нём все остальные. Он глядел на своего помощника и клиентов отсутствующим взглядом и с мечтательной улыбкой.
И тут, улыбаясь, он вспомнил, что один из его приятелей сказал ему сегодня утром в шутку, намекнув на его элегантность и благоухание духов:
— Довольно, довольно, старик!..
Старик?!.. Ему же на самом деле всего-то сорок пять, однако слова те были сказаны с укором об этой мощной силе, цветущем здоровье, блестящих и густых чёрных волосах! Он по-прежнему ощущал в себе молодость, а не упадок сил. Словно силы его с годами только прибавилось, со всеми её преимуществами, в которых не было недостатка. Но он был смиренным и очень великодушным, пряча в себе тщеславие и самолюбование, и очень любил, когда его хвалили, словно своим смирением и деликатностью старался заслужить похвалу. Его товарищи, используя эту хитрую уловку, подстрекали его. Его уверенность в себе достигла того, что он стал считать себя самым сильным, красивым, элегантным и привлекательным мужчиной, но никогда ни для кого не был в тягость, а всё потому, что скромность была присуща его характеру, и из этой врождённой черты, словно источник изливались приветливость, искренность и любовь. По природе своей он склонялся к любви, но не гнался за большим, чем то, что получал. Инстинктивно его жаждущая любви натура тянулась к искренности, чистоте, верности и смирению. Все эти свойства притягивали любовь и благосклонность, словно цветок — мотылька, а потому можно было вполне справедливо сказать, что его смирение было проницательностью или самой натурой, точнее, его натура черпала эту проницательность в том, что внушал ему больше инстинкт, чем воля, и это было вполне очевидно, без всякой фальши и неестественности. Молчание о его достоинствах и сокрытие добродетелей (даже при том, что ходили анекдоты про его пороки и недостатки), было просьбой о любви, что милее его сердцу, чем хвастовство и выставление себя на показ, которые обычно отпугивают людей и вызывают зависть. Эта его благоразумная проницательность побуждала друзей отмечать то, что он совсем обходит стороной мудрость и скромность, а его качества раскрывались так, как он сам не мог бы раскрыть их, не пожертвовав лучшими сторонами своей натуры. Он обладал безупречным магнетизмом и наслаждался любовью других. Этим-то инстинктивным внушением он и руководствовался, даже когда дело касалось непристойной стороны жизни, на пирушках и весельях. Даже там его не покидали проницательность и чувство такта, как бы вино ни ударяло в голову. Он был наделён свыше жизнерадостностью, остроумием, тонким юмором и острой иронией, без труда оттеснявшими на задний план других участников вечеринки. Но при этом он мастерски руководил весельем, предоставляя арену для каждого и поощряя шутников и балагуров, даже если его звонкий смех и срывал их планы на успех. Он страстно желал, чтобы его шутки не оставляли у кого-то обид, а если момент и требовал нападать на товарищей, он старался загладить все последствия поощрением, заискиванием перед другом, пусть и с самоиронией. Он покидал собрания лишь когда у каждого собутыльника оставались самые лучшие воспоминания о том празднике, на котором от радости распирало грудь и покорялись сердца. Однако замечательное влияние его врождённой проницательности или находчивой натуры не ограничивалась одной только весёлой жизнью, нет, оно простиралось и на другие важные стороны его социального бытия, самым чудесным образом заявив о себе в его необыкновенной щедрости, и не важно, проявлялось ли это в пирушках, на которые он приглашал гостей время от времени в свой большой дом, или в подношениях, которые он раздавал всем нуждающимся, молившимся за успех в его делах или за него лично, или в благородстве и порядочности, готовности прийти на помощь друзьям и знакомым, которую он считал своим долгом, чем-то вроде опеки, пропитанной любовью и верностью. Они были тоже верны ему, но лишь когда того требовала необходимость — будь то совет, заступничество или какая-то услуга в разных рабочих, хозяйственных делах, а то и в лично-семейных, вроде помолвки, брака и развода. Да-да, он охотно возложил на себя эти обязанности, и исполнял их безвозмездно — только по любви — и был посредником, представителем кадия по брачно-семейным делам и адвокатом, и выполняя их (несмотря на всю их тяжесть), всегда считал, что жизнь полна радости и ликования.
Этот человек, которого природа столь щедро наделила социальными добродетелями, таил их в себе, как будто проявить их было для него огромной мукой. Он был достойной персоной, а когда погружался в собственные мысли, та стыдливость, что охватывала его в присутствии других, улетучивалась, и он долго наслаждался своими достоинствами, предаваясь тщеславию и самолюбованию. Потому-то он с истинным восторгом и стал вспоминать упрёк своих дорогих друзей и приглашение Умм Али-сводницы к радости и удовольствию, до тех пор, пока его уединение не нарушило острое сожаление. Он сказал себе: