Как быть евреем
Шрифт:
Ю.Л. Я слышал об этом.
Д.Д. С другой стороны, позиция большинства религиозных евреев (как, собственно говоря, и секуляристов) состоит в том, что существование Государства Израиль — факт исключительно позитивный, поэтому можно провозгласить, как осторожно сформулировал раввинат, «начало расцвета нашего искупления». И конечно же, Израиль обусловил небывалое еврейское возрождение. Иврит никогда не был мертвым языком — его всегда понимали многие простые евреи; на протяжении веков он был языком религиозной и даже светской письменности, языком высокой учености для образованных евреев. Но взгляни, что происходит сегодня: иврит превратился из книжного языка в язык общения кипучей цивилизации. Совершить такое за одно-два поколения — подвиг! И за этим последовало возрождение всего еврейского — еврейской литературы, философии, университетской иудаики во всем ее многообразии, уж не говоря о бурном развитии еврейских организаций, школ и ешив. Смотри, что происходит, — не только в Израиле, но и в России: думается, что многие российские евреи и еврейские организации своей активностью обязаны существованию еврейского
Ю.Л. Но ведь есть и другая сторона вопроса: жертвы понесли не только евреи. Я обратил внимание на то, что вы почти не упоминаете палестинских арабов. Разве не правда, что мечта еврейского национализма реализована за счет подавления столь же правомерного национального движения, с равно обоснованными притязаниями на ту же территорию?
Д.Д. Я вполне разделяю твою симпатию к палестинским арабам, но не твое объяснение причин их страданий. Только очень жестокие люди испытывают удовлетворение от того, что с ними произошло. И все же твоя концепция — весьма распространенная среди левых либералов — не убеждает меня. Вряд ли здесь можно говорить о двух соперничающих национальных движениях и равно обоснованных притязаниях.
Ю.Л. Нет?
Д.Д. Не знаю, что дает основания людям заявлять о своих притязаниях и правах на какую-то территорию, но, по-моему, все тут упирается скорее в мир идей, чем в биологию. То есть вряд ли существует физиологическая основа, позволяющая утверждать принадлежность к той или иной территории. Столь же нелепо заявлять, что территория принадлежит тебе. Как обосновывается право на землю? Ты здесь родился или вырос; земля принадлежит тебе, потому что ты ее законным образом купил. Она принадлежит тебе, и это чаще всего приходит на ум, поскольку ты — часть такого-то народа, а это его родина (я уже приводил тебе этот аргумент, просто сейчас он относится к народу в целом, а не к отдельному человеку). И так далее. Я не могу с уверенностью сказать, какой именно аргумент нужно выбрать и как их сравнивать. Но прежде всего хочу заметить, что в конечном счете все они поражают меня как очень несерьезные. Мы, евреи, верим, что наши притязания на землю восходят к Б-жественному выбору, и все же в Торе даже такая связь — которая, как ты понимаешь, мне больше импонирует — обусловлена нашей приверженностью мицвот. И ее хрупкость неоднократно подчеркивается: в самом деле, по язвительному замечанию Торы, земля принадлежит исключительно Б-гу, а мы — не более чем «пришельцы и поселенцы у Меня».
Но вернемся к нашей теме: что бы ни лежало в основе притязаний людей на землю, думаю, сравнивать арабов и евреев в этом смысле никак нельзя. И дело не в том, что в этом случае политическая проблема стала бы менее острой. Все равно надо отметить: невозможно сравнивать цель палестинцев, состоящую прежде всего в освобождении народа от состояния безвластия и безгосударственности (которые отчасти навязали им братья-арабы), то есть политическую цель, какой бы сильной она ни была, со страстной двухтысячелетней тягой к земле и жертвами, принесенными ради нее. В течение двадцати веков непрерывно пульсировала еврейская надежда; евреи повторяли слова: «Иерусалим, Иерусалим», и не прекращалась борьба за осуществление этой надежды — не на поле боя и не под бомбами террористов, а на малярийных болотах, в безводных пустынях, которые сейчас стали житницей народа, на коллективных фермах и поселениях, вполне конкретно свидетельствующих о привязанности людей к определенной территории. Я не хочу сказать, что палестинские арабы не испытывали подобной привязанности к земле за две тысячи лет изгнания и не посвящали жизнь столь же преданно своей мечте. Но в том, что касается евреев, — это исторический факт; с арабами это лишь гипотеза. Как же тут можно сравнивать?
Ю.Л. Но в настоящий-то момент все это уже не имеет значения.
Д.Д. Может быть, но если это не имеет значения, то что же имеет? В конце концов, у человека нет на теле знака, который удостоверил бы его принадлежность данной территории. И если это не аргумент, что тогда? Если владельцем называется тот, кто сделал приобретение, то евреи начали покупать землю в XIX веке и продолжали почти до образования самого государства. Если звание владельца должно быть засвидетельствовано кровью, то евреи пролили немало крови за эту идею, довольно сомнительную. Если аргументом является военная мощь и Realpolitik, то факты говорят сами за себя. Если это вопрос рождения или воспитания, они не кто иные, как дети Realpolitik. И факт в том, что большинство населения Израиля сейчас — местные уроженцы, тогда как многие «палестинцы» никогда не видели Палестины. Я говорю об этом без всякого удовольствия, но факт есть факт.
Ю.Л. Боюсь, никакие из ваших «фактов» не сделают жизнь палестинцев легче, не помогут найти более ясное политическое решение.
Д.Д. Да, это так. Я ведь еще не закончил и хотел бы сказать пару слов о том, как ты характеризуешь цели обеих сторон. Ведь даже модель «двух соперничающих национальных движений» проблематична, хотя, наверное, это наиболее обсуждаемый вопрос. Для европейца все представляется однозначным: всякий народ — это народ и он имеет родину или должен ее иметь. Но попробуй нацепить мои грузинские очки — я же говорил, Грузия чем-то очень похожа на Израиль. И тогда уже тебе не будет все так ясно. Национализм как таковой — это европейская идея, завезенная на Ближний Восток сравнительно недавно и в искаженном виде. В течение многих веков жители этих мест видели себя (и фактически видят до сих пор) не столько саудовцами или иорданцами — это в ряде случаев не более чем отметка в паспорте, — сколько арабами или мусульманами. Тебе, может быть, нелегко это вообразить, но задумайся на мгновение о России: в какой мере люди осознают себя сибиряками или уральцами? Мне кажется, в весьма ограниченной. Они прежде всего русские — русские, которым выпало жить в этом году в Новосибирске или Екатеринбурге, но чья идентичность радикально не изменится, если в следующем году они переедут в Москву или на Дальний Восток. Ибо прежде всего они русские. Но на Ближнем Востоке дело обстоит иначе. Там люди гораздо сильнее привязаны к своим местам, чем здесь. И это даже не страна — скажем — Сирия, а город, где они живут, — например, Алеппо (слышал о таком?). Так вот, житель Алеппо считает Дамаск почти иностранным городом, как Бейрут или Багдад. С другой стороны, наднациональные общности — аль-арабиа, аль-ислам — проявляют себя в сознании людей, в прессе, на радио, в речах политиков. В России трудно найти что-то подобное. И эта реальность укоренена во многом, особенно в арабских политических движениях прошлого века. Уверен, если бы ты знал, что это такое, если бы прожил какое-то время среди арабов, то понял бы: идея национальных государств там совсем не то, что у нас. И самое яркое доказательство тому — неизменные попытки сформировать наднациональный политический союз существующих государств, который каким-то образом примирил бы национализм западного образца с ощущением людей, что аль-арабиа — единая общность или должна таковой быть.
Ю.Л. Я не вполне понимаю вас.
Д.Д. Если исходить из этой ментальности, то в создании Палестинского государства для палестинского народа нет логической необходимости. Палестинский народ — на самом деле порождение конфликта между Израилем и его соседями. Если бы их соседи приняли арабских беженцев, а не заключали их в лагеря, то палестинских беженцев не существовало бы — а были бы иорданцы, сирийцы, ливанцы. Я не утверждаю, что они нисколько не пострадали бы в ходе войн (хотя, разумеется, если бы они стали гражданами в странах своего рассеяния, то в ряде случаев их материальное положение и судьбы были бы значительно благополучнее). Я хочу сказать, что тут имеет место менее значимая вещь, чем идентичность, — лишь право быть самим собой. В этом смысле притязания арабов и евреев вовсе не одно и то же.
Ю.Л. Боюсь, это заведет нас в область уже хорошо известных аргументов и контраргументов.
Д.Д. Возможно. Во всяком случае, я поднял эту тему, потому что Израилю — а сюда же входит и тема страданий евреев во время Второй мировой войны, о которой ты говорил, — надо сделать более чем достаточно в смысле того, о чем мы с тобой, русские евреи, сейчас беседуем. Мне частенько приходит в голову мысль, что Холокост и существование Государства Израиль, возможно, больше способствуют исчезновению иудаизма в России, чем свары между хасидами, ортодоксами и реформистами.
Ю.Л. Что вы имеете в виду?
«ТАМ…»
Д.Д. Для большинства русских евреев, даже для тех, кто хоть отчасти вовлечен в общинную деятельность, кто посещает синагоги, суть их еврейства воплощается в Израиле и Холокосте.
Ю.Л. А что тут плохого?
Д.Д. А то, что смерть и страдания (я имею в виду Холокост) вряд ли могут быть символом, который передают следующему поколению, — и страдания в любом случае — не смысл и даже не лейтмотив еврейской истории. Но и помимо этих заблуждений есть еще один важный момент: два основных фактора-близнеца — Холокост и Израиль — на самом деле имеют много общего. Они удобны, потому что оба — «там». И русскому иудаизму присуще то же ощущение: только «там», в Израиле, или «там», в прошлом — в Холокосте и в предыстории Холокоста, — можно говорить о настоящих евреях; именно «там» происходили или происходят наиболее важные еврейские события нашего времени. А все остальное в русском иудаизме мыслится как производное, как секонд-хенд, что-то вторичное. Не говорю уж о «холокостопоклонстве», которое заразило часть еврейского мира: возникает ощущение, что цель отдельных организаций — превращение трагедии в заготовки для опыта будущих поколений — вроде пугающих аттракционов, каких-нибудь «американских горок». Что же касается Израиля, то кое-кому из русских евреев он представляется чем-то вроде Старого Света — гетто, которого они никогда не знали, но откуда их предки перебрались в Петербург или Москву. Нынешние русские евреи могут съездить туда пару раз или вообще не побывать там, но они воображают, что Израиль — их родина, и они говорят о нем с сентиментальной нежностью и восхищением: с таким же чувством турки-месхетинцы вспоминают Месхетию, а итало-американцы — Калабрию. Но даже если не брать в расчет эти нелепые преувеличения, то, по-моему, такая черта русского иудаизма — ссылаться на то, что все происходит «там», — таит в себе великую опасность.
Ю.Л. Но разве это не естественное следствие того, о чем вы говорили чуть раньше, — что иудаизм в России появился сравнительно недавно? Поэтому неудивительно, что он все еще «там». С другой стороны, Израиль, как исполнение вековой мечты, конечно же, будет всегда обременять сознание русских евреев.
Д.Д. Наверное, Йеуда… Но, задаваясь этими вопросами, я думаю о тебе.
Ю.Л. Что вы имеете в виду?
Д.Д. Вопрос в том, что будет с тобой? Да, ты прошел часть пути и, наверное, пойдешь дальше. Но теперь я вижу, что тебя может подвести (причем незаметно для тебя самого) твоя же еврейская черта. Я-то не из России, ты знаешь, и, сколько бы я ни жил в Москве, это всегда будет так. Мои корни действительно там, в Тбилиси и еврейских общинах, разбросанных повсюду — в Нью-Йорке, Париже, Цюрихе, Иерусалиме. Я не чувствую себя здесь дома. Но ты отсюда, тебе тут вполне комфортно. И именно потому, что русский иудаизм такой, какой есть, ты можешь застрять на половине пути — бесконечно кивая на «тамошнее»…