Как горестна тщеславия цена
Шрифт:
– Разве это плохо?
– Нет, конечно. Это прекрасно.
За распахнутыми окнами сгустились сумерки. Там, куда не доходил электрический свет, небо стало сочным и синим, как ее платье; время от времени его желтой стрелой пронзал луч маяка, расположенного неподалеку.
Когда они разделались с последними лангустами и она задумчиво мыла пальцы в полоскательнице, он налил ей еще вина и в первый раз спросил, нравится ли ей здесь. Прежде чем ответить, она посмотрела на свои мокрые руки, а потом сказала
– Нравится? Это не то слово. Я впервые, как мы сюда приехали, чувствую, что стала самой собой.
Как это? В каком смысле?
– Я не могу быть собой, когда рядом миссис Пелгрейв. От страха я замыкаюсь.
Так вот, подумал он, откуда и холодность, и надменность. Страх? Но почему страх?
– Сама не знаю. Я ее боюсь, вот и все. – Внезапно она улыбнулась и подняла бокал. – Будьте здоровы. Ваш отец абсолютно прав. Вино прекрасное.
– Да, уж отец-то в этих делах понимает. Я вас с ним познакомлю. Вы ему понравитесь. У него отличный вкус.
– Ну-ну, это уже откровенная лесть.
– Я думаю вот что. Мы все вместе здесь пообедаем. Попробую договориться на воскресенье. А если к тому времени вернется миссис Пелгрейв – пусть посидит с детьми. Для разнообразия. Ей это не повредит, верно?
Она снова затихла. В ответ на свой вопрос он не услышал ни единого звука, но по пути домой остановил машину на берегу залива. Луч маяка по-прежнему через равные промежутки проносился по небу и воде; в мгновение тьмы Фрэнклин коснулся губами ее губ. В сравнении со страстным укусом миссис Пелгрейв этот поцелуй был как прикосновение к нежному лепестку.
– Ты ведь на самом деле ее не боишься?
Наверное, вопрос был глупый – впрочем, он тоже остался без ответа. Она замерла, откинувшись на спинку сиденья. Когда вернулся сноп света, глаза ее ярко сверкнули, и луч прожектора резанул по ним, как нож.
Прошло два дня, и он пошел бродить по пляжу в надежде найти Хайди, но не видно было ни ее, ни детей, ни бело-желтого полосатого мяча. Зато в глаза бросились знакомые золотистые ноги и волосы, пламенеющие как костер на серебристом песке.
– О, привет. Вернулись?
Миссис Пелгрейв была занята полировкой ногтей – настолько занята, что даже толком не взглянула на него.
– Ты когда приехала?
– Вчера утром.
– Странно, что я тебя не видел.
– Странно? У меня было много дел. В том числе и неприятных.
Теперь она говорила надменным, ледяным тоном. Он собирался было присесть рядом с ней на песок, но тут же передумал. Так и остался стоять в неловкой застывшей позе.
– Что-то ни Хайди, ни детей не видно.
– Я понимаю, что ты ужасно разочарован.
Он ощутил в себе змейку раздражения: она метнулась из горла и укусила его в язык. Миссис Пелгрейв долго, внимательно осматривала свои ногти, потом так же долго
– Объясни, пожалуйста, что ты имеешь в виду.
– Объяснить? Зачем?
С полминуты она разглядывала себя в зеркальце, не говоря ни слова.
– И все-таки я не понимаю, куда пропала Хайди. Мы договаривались вчера с ней пойти выпить кофе.
– Не могла же она пить с тобой кофе, если ее тут не было.
– Что-то непонятно.
– Я ее отправила домой.
Змея снова ужалила в горло, наполнив рот тошнотворным привкусом.
– Как – домой? В Германию?
– Куда же еще.
– Но она не поедет. Она ни за что не хочет туда возвращаться.
– Уже вернулась. Вчера вечером.
Он стоял, оцепенев от бессилия и гнева. Она, будто позабыв о нем, продолжала изучать себя в зеркальце. Наконец он взорвался.
– Но это же… это же черт знает что! Вот так взять и… это черт знает что!
– Не кричи. Речь идет о няне моих детей. Что же мне спокойно смотреть, как она вешается на каждого встречного-поперечного?
– Вешается? Господи Иисусе! Да мы с ней тихо, невинно поужинали.
Теперь она посмотрела на него, вытянув губы в тонкую насмешливую улыбку.
– Невинно? Мне это нравится. Твои забавы на прошлой неделе вряд ли можно назвать невинными.
– Ничего подобного между нами не было!
– То-то ты разочарован.
– Я не разочарован! Да ради бога!…
До этого она разговаривала с ним на равных, как с мужчиной, теперь же вдруг сказала:
– Ладно, не будь глупым мальчиком. Уходи. Злиться бессмысленно.
– Злиться? Это ты на меня злишься.
Тут она даже рассмеялась.
– Я злюсь? На тебя? Ну это, знаешь, совсем смешно. Я тебе, наоборот, признательна.
– За что же, если не секрет?
– Я давно уже хотела от нее избавиться, но все не было подходящего повода. А вот благодаря тебе и повод нашелся.
Он весь дрожал от бессильного гнева и унижения. А она опять уткнулась в зеркальце – так, будто его вовсе не существует, а потом, разом подхватив свою пляжную корзину и сумку, поднялась с застывшим выражением каре-зеленых глаз.
– Раз ты не уходишь, придется мне уйти.
– Ты даже не понимаешь, как по-ханжески…
– Это ты ничего не понимаешь. Я тебе уже говорила, что эти девицы – колоссальная ответственность. Закрывать глаза на их гнусные интрижки было бы просто непростительно.
Источая леденящее презрение, она резко повернулась и ушла. А он как стоял, раздираемый изнутри яростью и отчаянием, так и остался стоять, не в силах ни заговорить, ни сдвинуться с места.
На следующий день, после обеда, он еще раз увидел знакомую огненно-рыжую голову: она приближалась ему навстречу по эспланаде.