Как меня зовут?
Шрифт:
— Что ты здесь делаешь?
— Гуляю… Метро закрыто, такси — буржуям…
— Скоро десять утра! К Тане не заходил?
— К какой такой Та…
— А, черт с тобой! Бывай…
Андрею надо было на ту сторону. Он спустился по раздробленным ступенькам, споткнулся о поваленное железное заграждение с поникшими флажками. Стены — голь, плитки содраны, бетонная реет пыль. В разбитых шлепанцах работяги, которых, казалось, сюда заманили не деньги, а дикий дух, размазывали бетон, сверху вдавливая новый бежевый кафель.
Андрей добрался до середины перехода.
Выскочил по ступенькам.
Таня — немощная, высосанная, с надтреснутой губой, в грязно-белом халате — сидела на белом железном стуле.
— Так и знала, что придешь.
— Я ушел, потому что ты хамила. Ты мне нравишься. — Андрей преклонил колени на кухонный линолеум, ужасаясь ее виду и даже в сомнении: не ошибка ли этот приезд, и обнял влажное тело под халатом.
Поднимался, скользя руками.
Подмышки — колючие лужицы.
Она дернулась навстречу, давя грубой нежностью, пытаясь запахнуть у него за спиной халатную махру:
— Прости, прости. Я злая. А мне без тебя плохо. Вы ушли, я напилась. У меня была водка. Хочешь, я буду какой хочешь?
Таня разоблачается
Его озарило.
Озарение настало через неделю.
Вернее сказать, всю неделю времени не находил озариться.
Как-то ночью — подушка по-старому одна для двоих, изголовье проваливается с деревянным громом, на газонах произрастает первая щепотка травы, и сон не подступает, и даже, наоборот, отступает ближе к рассвету — как-то, перевозбудившись бессонницей, Андрей понял.
Он проснулся мрачный и решительный.
День выдавался жаркий безумно, нож к горлу.
Они отправились пешим ходом на Киевский вокзал в кафе “Славяночка” с восточными, тяжелыми бахромой лиловыми занавесями.
— Этой ночью меня озарило. — Андрей взболтнул коньячное золотце в стакане. — Не лги мне. Выпьем за правду.
— Выпьем! Я не лгу тебе…
И Андрей говорит: нож к горлу. Таня носит внутри глубокое повреждение, безличная, восковая, текущая, недорезанная! Они похожи, любят блеснуть словцом, книжки читали, ничего не знают толком, Таня размягченно-зла, а он мягок и добр. Он говорит, что это невнятная прелюдия, однако главное — нож к горлу. Она не смеет приставлять ему нож! К горлу! Она изменила, но гораздо гаже ее целование. Гефсиманское — с покусыванием, с языком трубочкой — и это после измены. Ночью, — рассказывает Андрей, — я не спал, и до меня дошло.
Она говорит, что ничего не понимает.
Он настаивает: нож к горлу. Внутри же у Худякова: похоть, лавочный интерес, вылущить бы семечку: прав или нет? Если изменила — как? в каких позах и в каких вздохах?
Таня порывается выскочить из кафе, маячит над столиком, отмахивается:
— Нет! — нервно улыбаясь до ушей.
И вот разношенная постель, темень, скрип, и она отваживается. Она дает вероломству имя:
— Ну, Игорь, Игорь… Я думала, вы вдвоем вернулись… Один. Молча прошел, обнял. В ванной?
— И как вы уместились в ванне?
— В ванне?
— В ванне.
— Мы лежали валетом. У Игоря на ногах когти… И когтем он лез…
— В ванне? — Андрей испускает сладостный дух.
Вы — свободны!
Толпа задыхается и смотрит могучие спины охранников.
Лестница.
Спины укрыты синим сукном.
Синее блестит, скрывая липкие потоки.
— А шо творится? — выдыхает мужик с мордой в малиновых лепестках и ртом, кажется, вот-вот выпустит солнце. — Кого ждем?
Подставной. Учует неладное — бросится, накрывая крик ковшом ладони.
Крик рвется изнутри. В напряжении люди, будто бы собрались попрощаться и заждались выноса.
Разнообразные. Правозащитник с иезуитской лепкой лика, вьется кисло-сладкая поросль. А это грузный лицедей, отрешенный, оплывающий мягким жиром, пух бровей сросся потешным воробьиным гнездом… “Нам не до людей уж”, — подрагивают брови… Еще в толпе — прогорклый дедок, саратовец. Схватился за газетку с красным названием, не имея сил обмахиваться. Смял бумагу и терзается: потерпеть ли до самого удара или шмыгнуть вниз, по ступенькам — и прочь, пожить еще!
Компания панков, куксятся ртами, округляют щеки, незаметно сплевывают. К ним ветшающей лилией налипла женщина.
Пониже народа, где не столь жарко, адвокат в желтом клетчатом костюме, конопляная борода. Внутри — от хилого сердца до округлого пуза — стал волнительный лед.
Адвокат познает уют хлева: за спиной дышит славный малый с упругим подбородком. Местный юрист-подмога. Если присмотреться, у подмоги выбритый до голубизны подбородок — может, так тень падает из голубых глаз.
Но что присматриваться, когда… Лай! Топот!
Волокут коридорами тело.
Не видно ни внутренностей коридора, ни пса-конвойного, ни процессии, но лая полно…
Вчерашним вечером в скудном городе на Волге свидетель позволил себе романтизма.
А именно — обжигающие стаканы “Скотча”. Развезло, повелевал барменшей. Подле, мямля и перемигиваясь, присутствовали мужички. Это они спонсировали пойло, были по-бабьи болтливы. В их глубинах мерцало цепкое выжидание. Они были как тухлые тюфяки с топориками в ватных недрах.
Бросив купюру, лысый тюфяк спросил:
— Ты завтра-то в форме будешь?
И второй, в ржавых пружинах-кудряшках, хихикнул:
— Правда, сынок, не переусердствуй!
Шатало среди теней и фонарей, бутылка пива, следовали контролеры, заждалась гостиница.
И вновь продолжается бой, И сердцу тревожно в груди, И Ле-е… —Игорек споткнулся.
Утром провели сквозь город, провезли в дребезжащем трамвае над теплеющей Волгой, запустили в суд. По бокам ступали двое. Поднимался лестницей, икая.