Как много в этом звуке…
Шрифт:
Резко ударил гонг. Геннадий Георгиевич легко вскочил со своего стульчика. Руки он поднял к лицу, корпус наклонил вперед, стал чуть боком. От него не ускользнуло то, с каким усилием поднялся этот дылда. Встретившись с ним взглядом, Геннадий Георгиевич понял, что тот боится. Интересно, сколько мне сейчас лет, подумал он почти безразлично. Лет двадцать, наверно, не больше. А этому дылде лет на семь-восемь больше, это уж точно. Какой-то он весь измордованный, я, кажется, ничего поработал… Но и у меня, наверно, тот еще видик… Интересно, он тоже из какой-то двери выскочил или настоящий боксер? Ну да ладно…
И Геннадий Георгиевич пошел на сближение. Дылда увернулся
Он пришел позже обычного, но, даже поднявшись на свой этаж, не торопился звонить. Поддал розовую ногу от куклы, сбросил ее на первый этаж. Постоял, прислонившись к двери, и наконец нажал кнопку звонка.
— Что с тобой, папаня? — вскричал Вовка.
— Ничего… Все нормально. — Геннадий Георгиевич заплетающейся походкой двинулся к ванной. На ходу он выронил портфель, снял и тоже уронил на пол пиджак. — Мне удалось свалить его в самом конце… Раньше ничего не получалось…
— Что не получалось?
— Понимаешь, Вовка, у этого человека внутри одни легкие и больше ничего. Он дышит, как паровоз…
Геннадий Георгиевич остановился перед зеркалом, не решаясь поднять глаза; когда он все-таки взглянул на себя, то увидел смертельно уставшего человека, которого узнал только по галстуку. Это был он, Геннадий Георгиевич, инженер по качеству. Под глазом у него красовался свежий пластырь, бровь залита йодом, нос распух…
— Так, — протянул Геннадий Георгиевич, открывая краны в ванной. — Так… Похоже на то, что я еще неплохо отделался…
Немного придя в себя, надев халат с поясом, он вошел в комнату и сразу увидел, что окно, через которое сегодня утром надеялся выбраться наружу, забрано толстыми железными прутьями, а его жена Соня стоит тут же с кисточкой в руках и красит прутья белой масляной краской.
— Как это понимать? — спросил Геннадий Георгиевич, хотя сразу все понял.
— Видишь ли, Гена… Мне показалось, что так будет лучше… Я боюсь за тебя, Гена!
— Я тоже, — ответил Геннадий Георгиевич. Потом, помолчав, спросил: — Скажи, Соня… Ты мечтала когда-нибудь о чем-то таком… недоступном… несбыточном?
— Вот еще! — Соня даже обиделась и фыркнула, как кошка, наткнувшаяся на что-то неприятное.
— Ну, может быть, ты хотела выйти замуж за красивого белокурого молодого человека, который бы писал тебе стихи, носил на руках, шептал на ушко нежные слова… А?
— Таких не бывает, — вздохнула Соня, опускаясь на диван перед телевизором.
— Значит, мечтала. — По молчанию Сони Геннадий Георгиевич догадался, что она согласилась с его выводом. — А вот ты думала побывать где-нибудь… на Канарских островах, например, или на горе Фудзияма?
— На Черное море я бы не прочь съездить, — рассудительно сказала Соня. — Куда-нибудь в район Пицунды… Там, говорят, на местном базаре продают потрясающую аджику.
— Аджика — это хорошо, — тихо проговорил Геннадий Георгиевич. — А я вот сейчас вспомнил… Где-то в пятом классе мне взбрела в голову блажь стать боксером, и не просто боксером, а прямо-таки международного класса!
— Представляю! — хмыкнула Соня.
— Меня парень один из нашего класса поколачивал… Витька Журин. Чем-то я ему не нравился, что-то его раздражало во мне… Хотя я его понимал — вот что Витьку бесило. Я его понимал. Этого никто не простит, это не прощается…
Геннадий Георгиевич прошелся по комнате, потрогал пластырь под глазом, осторожно коснулся рассеченной брови, попытался подвигать носом — боль все еще чувствовалась.
— А я балериной хотела стать, — неожиданно сказала Соня, словно признаваясь в чем-то постыдном. — Но мне сказали, что я не подхожу. У меня ноги толстые, — добавила она с конфузливой улыбкой.
— Да, маленько есть, — согласился Геннадий Георгиевич и вышел на балкон. Там, с высоты второго этажа, он увидел, в общем-то, обычную картину — сновали прохожие, проносились машины, на троллейбусной остановке толпился народ, невдалеке стояли табачный и газетный киоски. Геннадий Георгиевич смотрел на все это как на совершенно уже недоступное, чего не ценил и чего теперь был лишен начисто и навсегда. Он подумал о том, какая странная штука жизнь, колдовская какая-то, с фокусами… Возьмет да и исполнит какую-нибудь позабытую мечту, а мы уж и не знаем, что с ней делать, с мечтой-то, хлопоты одни с ней и беспокойство…
— Гена! — услышал он крик Сони. — Иди ужинать!
— Иду, — ответил про себя Геннадий Георгиевич и вошел с балкона в квартиру.
А когда на следующее утро за ним захлопнулась входная дверь, он тут же оглох от рева тысяч глоток. В нескольких метрах от себя он увидел громадного, черного, в кровавых подтеках быка. Геннадий Георгиевич закрылся портфелем, а когда отвел его в сторону, бык был под портфелем, и Геннадий Георгиевич без удивления осознал, что никакой это не портфель, что в руке его алая мулета. А бык уже разворачивался, и песок взвихривался под его копытами, и испанское солнце все заливало безжалостным светом, и сквозь тонкую подошву кожаной туфли тореадора чувствовался жар песка. «Если меня сегодня не принесут домой с распоротым животом, то мне крупно повезет», — подумал Геннадий Георгиевич, выкидывая вперед руку со шпагой. Он вобрал живот, встал на цыпочки, вытянулся в струнку. Удар должен был получиться — острие шпаги плясало где-то на уровне загривка быка, как раз напротив той единственной точки, куда шпага может войти по самую рукоять, куда она должна войти, если, конечно, он хочет остаться в живых.
— Что это у тебя? — спросила Соня, вынимая вечером из его портфеля окровавленные бычьи уши.
— Да вот… наградили за хорошую работу, — смутился Геннадий Георгиевич.
— Ушами?!
— Там кончик хвоста еще должен быть.
— В гастрономе, что ли, взял? — допытывалась Соня.
— А где же еще…
— Взял бы больше! Не сообразил?
— Кончились. Как раз передо мной и кончились…
Геннадий Георгиевич долго не мог заснуть: перед ним до сих пор метался черный бык с налитыми кровью глазами, он слышал его храп, чувствовал запах стойла, мощные рога проносились в нескольких сантиметрах от его живота. Он проснулся, едва начало светать, и с удивлением понял, что с нетерпением ждет утра. Встал раньше обычного, тщательно побрился, умылся, у зеркала с удовлетворением отметил, что живот стал меньше, уже не было надобности втягивать его. Геннадий Георгиевич наскоро позавтракал, поцеловал Соню в щеку, к двери шел быстро и решительно. Но, прежде чем открыть ее, набрал воздуха в грудь, сжался не то от дурного, не то от счастливого предчувствия и вышел.