Как много в этом звуке…
Шрифт:
Он неожиданно возник рядом со мной и некоторое время шел молча, удостоверившись лишь в том, что я заметил его. Потом коснулся рукой моего локтя, еще помолчал и наконец заговорил.
— Ты это… Не имей на меня зуб, ладно? — Он улыбнулся почти как прежде, почти по-приятельски, грустно и заговорщицки, виновато и слегка шаловливо. — Так уж вышло… Куда деваться…
— Да ладно, чего уж там… — Я пожал плечами и шел дальше с таким расчетом, чтобы встречные попадали на него, чтобы они отсекали его от меня. Он произнес некие слова, которые показались ему необходимыми, я ответил то, что мне показалось уместным. Казалось бы, все. Но ему захотелось
И он снова заговорил.
— Понимаешь, не часто приходится в таком вот положении, а если откровенно, то вообще первый раз… Но, как говорится… Ладно, прости, старик. Считай, что я прошу прощения.
— Считать? А на самом деле? — Я кажется, улыбнулся. Хотя мое положение было далеко не радостным, и виною тому этот вот человек — в возрасте, подтянутый, деловитый, лысоватый, напористый. Он даже извинялся напористо, решив, видимо, все-таки добиться от меня слов, которые бы освободили его и позволили жить дальше. Легко и беззаботно.
— Слушай, я поступил паршиво, я это знаю, и ты знаешь… Скажем, недостойно. Виноват. Прошу прощения.
— Пожалуйста! — сказал я легко и даже с некоторым великодушием. Дескать, о чем речь, подумаешь, какой пустяк — прощение! Нет проблем! Тебе нужно мое прощение? Да хоть тысяча! Вот так примерно я ответил. Но он почувствовал пренебрежение, в моем ответе все-таки что-то такое было. Но если уж он поступил со мной вот так, то почему бы мне и не проявить к нему хотя бы такой вот легкости. Не желаю я озадачиваться его душевными терзаниями, не желаю!
— Значит, ты меня прощаешь? — настаивал он.
— Конечно! — ответил я, не замедляя хода и лишь искоса взглянув на него вполне доброжелательно. Примерно так смотрит папа римский на многомиллионную паству у его ног.
— Видишь ли, — продолжал он, — мне бы не хотелось, чтобы наш разговор был формальностью. Я действительно поступил не самым лучшим образом и искренне об этом сожалею.
— Ну я же говорю… — Я уже тяготился этим разговором, но в то же время мне все-таки хотелось, чтобы он продлился. Куда деваться, не часто к нам подходят с таким вот покаянием. — Ты сказал, я ответил… Все в порядке.
— Как тебе сказать… Хочется оставаться порядочным человеком. Иначе все теряет смысл.
— Ну и прекрасно! И оставайся, кем хочешь. Ты извинился, я что-то там произнес, и мы спокойно продолжаем наше движение по жизни. В чем дело-то?
— Я чувствую в твоих словах двусмысленность! Вроде ты говоришь одно, а имеешь в виду другое…
— Ничего не понимаю! — я, похоже, начал яриться. — Чего ты от меня хочешь? Прощения? Пожалуйста! Понимания? Сколько угодно! Сочувствия? И в этом не могу тебе отказать. Забыть то, что произошла? Но это невозможно. Хочешь, чтобы я думал о тебе, как прежде? Давнее мое отношение к тебе позволяет мне пообещать и это. Сделать вид, что ничего не произошло? Сделаю такой вид, прикинусь, притворюсь, буду радостно встречать тебя и трепетно махать рукой при расставании, время от времени смахивая слезы со щеки. Только что мы с тобой исполнили некий ритуал, показали друг другу, что люди мы вежливые, прекрасно понимаем суть случившегося. Тебе что-то понадобилось, ты принес меня в жертву и получил желаемое. Дав при этом понять, как высоко меня ценишь, как долго готов меня терпеть, за что готов выменять… Или променять. Выгода, которую ты получил, достаточно высока, но за пустяк меня продал, и я, естественно, должен быть польщенным, чувствовать к тебе благодарность. Все на местах, все отлично. Не переживай. Такое бывает со многими, и со мной это тоже не впервой. Меня время от времени… как бы сказать поделикатнее… сносят. Или, как сейчас говорят, кидают. И ты вот не удержался. Видно, я представляю собой некий соблазн, произвожу впечатление человека, которого не грех для пользы дела заложить, предать или как там у вас это называется…
— У кого у нас? — спросил он настороженно.
— Ну, у этих… Сильных, смелых, решительных, нетерпеливых… Убежденных. Принципиальных. Ты же не первый раз поступаешь столь… разумно. Вспомни, был семьдесят третий год, был восемьдесят третий…
— Значит, не прощаешь, — произнес он негромко, скорее для себя.
— А что, собственно, я должен сделать, чтобы тебе сделалось спокойно? Я должен забыть о происшедшем. Или переродиться. Я не хочу перерождаться в кого-то другого, как бы тебе этого ни хотелось. Тебе тоже поздновато, но ты тоже не захочешь. Тебе и в этой шкуре неплохо живется. Прощение? А зачем тебе оно? Думаешь, еще могу пригодиться? Чтобы проделать это со мной еще раз? С некоторыми простаками ты подобное совершал не по одному разу, и каждый раз что-то оказывалось в наваре…
— Как же я тебя ненавижу! — вырвалось у него.
— Я тоже… постоянно о тебе помню. — Я понимал, что не должен произносить сильных слов, он уйдет удовлетворенным, если я прокляну его, выкрикну что-то оскорбительное.
— Я, кажется, не зря все это проделал с тобой.
— Конечно! — согласился я с наивозможной доброжелательностью. — Ведь завтра же утром ты получишь отдачу! В чем это будет выражаться? Ключи, деньги, высокое рукопожатие… А как же иначе? Надо как-то жить.
— А я ведь в самом деле хотел помириться с тобой. — Его узкопоставленные глаза смотрели на меня с какой-то неистовостью, ему, наверно, в самом деле было сейчас паршиво.
— А разве мы не помирились? — удивился я.
— Жаль, что я тебя не добил!
— Еще будет такая возможность. А когда добьешь, снова поймай меня в какой-нибудь подворотне и попроси прощения, потому что тогда тебе опять будет паршиво. Потом снова понадобится кого-нибудь добивать… Советую — ты не добивай меня совсем, оставляй чуть живым, чтобы потом, когда я встану на ноги, ты бы имел возможность все повторить… Вот ты поговорил со мной, и тебе уже легче, правильно? И уже нет чувства вины, раскаяния, тебе уже хочется снова меня добивать, верно? Вот и хорошо, вот и славненько. Будь здоров, старик. Я рад, что мы поговорили.
Я почувствовал, что в душе что-то ослабло. Даже стало жаль недавнего моего состояния, когда во мне что-то болело, ныла и ныла странная, сладкая боль от обиды незаслуженной и нежданной.
Теперь все прошло.
Я медленно брел по Тверскому бульвару, сунув руки в карманы нейлоновой куртки, ступал по желтым кленовым листьям, слышал, как падают редкие капли дождя — не с неба, с деревьев. И постепенно приходил в себя. Погода была тихая и какая-то сосредоточенная, машины проносились с негромким влажным шелестом. В такую погоду нетрудно вообразить себе все, что угодно, всему найти свое место и оправдание.
А дальше, допустим, было так…
Мой давний друг прибавил шагу и ушел вперед легкой, подпрыгивающей походкой человека, который проделал работу тяжелую, грязную, но необходимую. К примеру, прочистил забившуюся канализацию. И ему сразу стало легко и свободно.
Подошел троллейбус, и мы вошли. Он — через переднюю дверь, я — через заднюю. Сели на свободные места и уставились в окна. Перед нами мелькали не только дома Тверского бульвара, но и теплые скалы Карадага, струящийся на ветру песок Погиби, не только кондуктор стоял перед нашими глазами, не только, ребята, кондуктор со своей кирзовой сумкой и воспаленным от усталости взглядом.