Как много в этом звуке…
Шрифт:
— Дорогая! — протянул Федор, поняв настроение жены. — Не надо. Все прекрасно. Какую я сегодня свеклу изобразил — за квартал видно! Если бы она у них еще и в продаже появилась… Директорша пришла в восторг и даже позволила картошки выбрать из общей кучи. Ты посмотри, какая картошка!
— Сварить?
— Не стоит… Мне надо к другу забежать…
— Выпьете?
— Если найдется.
— Найдется, — тихо, почти про себя проговорила Мазулина.
— Но ты ведь меня не осуждаешь?
— Что ты, что ты!
Пофыркав в ванной, поковырявшись в холодильнике, позвенев крышками кастрюль, Федор ушел. Мазулина подошла к окну, проводила мужа взглядом, присела к столу.
О, эти женские мысли
Никто не предскажет, к каким отчаянным поступкам толкнет созерцание перекошенных шкафчиков, куцего стола, нищенских кастрюлек. Не в силах больше видеть все это, Мазулина прошла в комнату и поставила на проигрыватель пластинку с записью сочинений Иоганна Себастьяна Баха — есть такой композитор, вернее, был. Он давно помер, но пластинки его выпускают, и послушать их можно. Особенно ее тревожили клавесин со скрипкой, была в этой музыке слабая надежда на что-то высокое и чистое, когда, казалось, все вот-вот оборвется, рухнет и настанет тягостная немота, но музыка продолжала звучать, слабые, дребезжащие звуки крепли, почти неуловимая мелодия проявляла стойкость и силу, а скрипка не просто ее повторяла, она поддерживала, звала, увлекала, и за всем этим стояла уверенность в правоте. Нет, не возникали перед мазулинским воображением пейзажи, лица знакомые или незнакомые, и никакие желания не посещали ее в эти святые минуты. Лишь росла в душе твердость и ощущение правоты. А правота заключалась в том, что только любовь имеет смысл, только любовью можно измерять все на свете и все на свете оправдать. На пятнадцать лет назад унеслась Мазулина и даже не заметила, как закончилась пластинка и сработал автостоп.
Но встревоженность, вызванная клавесином и скрипкой, осталась. Наверное, все-таки Мазулина не была чужда высоких порывов и на концерты, вполне возможно, ходила не только для того, чтобы потом намекнуть об этом в разговоре с сослуживцами, измордованными неудачами в нашей чугунной промышленности. Еще звучала в ее душе музыка, когда Мазулина подошла к письменному столику, вынула из ящика толстую тетрадь в клеточку и, присев, подперев ладошкой щеку, поколебавшись, написала шариковой ручкой на первой странице «Дневник». Острая необходимость поделиться с кем-либо своей неутешностью в этот безрадостный вечер охватила ее. Надо ли говорить, что и музыка, и концерты, и кружевные воротнички — все было вызвано отсутствием любви в жизни Мазулиной. А именно любви ей и недоставало хоть для какой-никакой удовлетворенности в жизни. Отношения с Федором были вполне полноценными, но без трепета, без волнений и терзаний. Она наперечет знала все срамные подробности, которые произойдут, и не покидало ее ощущение, что вся эта ночная возня под одеялом не более чем исполнение опостылевших обязанностей по отношению друг к другу. Обязанности оба выполняли исправно, и единственное, чего добивались, — снимали нежелательное напряжение в организме.
И только.
А хотелось любви.
Чтобы была луна, был дождь, гул ветвей в ночном небе, чтобы шумело море, сыпались желтые листья, чтобы кто-то кричал в телефонную трубку прощальные слова, и гудели бы самолеты, загнанно визжали электрички, и трепетало, часто и встревоженно билось сердце, и непонятно было — от слез ли мокрое твое лицо, от дождя ли, от мокрых брызг… И чтобы кто-то страдал по тебе, стремился к тебе, преодолевая всевозможные препятствия, чтобы в конце концов кто-то рыдал у тебя на груди в счастливом потрясении…
И хотя понимала бедная Золя, что не будет, никогда уже этого не будет, ничего не могла с собой поделать. Хотелось. Страшно хотелось. И только этим можно объяснить ту глупость, которую она сделала в следующий момент, — Мазулина начала писать дневник. Ну ладно бы обиды на Федора описывала или впечатления от концерта, так нет же. Она начала писать дневник, обращаясь к воображаемому возлюбленному. Такая вот блажь ударила в голову. С женщинами случается. В том или ином виде, в том или ином возрасте. С Мазулиной это произошло, когда ей едва минуло сорок. Впрочем, чаще всего именно в этом возрасте, говорят, и происходят всякие неожиданности.
О возлюбленном. Это был не какой-то придуманный красавец с широкой грудью, плоским животом и влюбленным взглядом. Это был отставник Иван Адуев. И грудь не больно широка, и живот плоским никак не назовешь, а уж влюбленности в его взгляде сроду никто не видел. Иван Борисович Адуев работал в той же конторе, что и Мазулина, так же сидел за маленьким фанерным столиком и ковырялся в бумагах. Каждый день они встречались, обменивались разными словами, но если Мазулина напирала на духовность, то Иван делился своим прошлым — не то он плавал на чем-то, не то летал, не то на гусеницах железных по земле передвигался, в общем, в мирное время защищал родину и осталось у него об этом бесконечное множество воспоминаний. Делился он ими охотно, стоило только неосторожному слушателю проявить скромный интерес. Он даже пытался записывать свои воспоминания, носил их в газеты, зачитывал на пионерских сборищах… Ну что говорить, дело ясное, льстило ему человеческое внимание, страдал он без славы и почета. Но суть в другом — под воздействием красочных повествований о том, как он плавал и летал, адуевский облик в глазах впечатлительной Мазулиной обволокся ореолом необычности.
И так уж случилось, что, написав слово «Дневник», Мазулина тут же обратилась мыслями к Ивану Адуеву. И написала слова… Такие слова написала, что сердце ее захолонуло от чего-то запретного и несбыточного. И не спохватилась, не вырвала и не сожгла. Продолжала писать изо дня в день. И настолько ловко все у нее стыковалось, такой искренности достигла в своих упражнениях, что человек неподготовленный содрогнулся бы от собственной обделенности.
Можно привести пример, чтобы было понятно, о чем идет речь…
«Ваня, ты не представляешь, что происходит со мной, когда ты рядом! Каждое твое слово, улыбка, прикосновение заставляют меня содрогаться, и единственное мое желание — быть с тобой как можно дольше. Ты не поверишь — я в такие моменты счастлива. Когда ты сегодня взял меня за плечи и посмотрел в глаза, я с ужасом поняла, что самой большой бедой для меня было бы потерять тебя. Ночь пролетела, как одно мгновение, и в то же время она тянулась, как жизнь, счастливая жизнь, которой, наверное, не было у меня никогда. Да уж и не будет».
Попадались в дневнике страницы, где Мазулина прибегала и к чисто дневниковому стилю, отмечала события как бы для памяти, чтобы ничего не стерлось временем…
«Сегодня он пришел с цветами. Безмерная радость охватила меня, и я готова была сделать для него все, что угодно. Он заверял меня, что тоже счастлив со мной. Как мне хотелось бы, чтобы это было действительно так. Случайно увидев в толпе человека в голубом клетчатом костюме, я осознала вдруг, что сердце мое учащенно бьется. И, только придя на работу, поняла, в чем дело, — у Вани такой же костюм».
Были и другие записи, более откровенные или, лучше сказать, сокровенные, поскольку Мазулина, почувствовав вкус к творчеству, отдалась ему полностью. Их отношения с Иваном Адуевым не застыли в какой-то постельной истоме, случались ссоры, обиды, потом они мирились и становились еще более близкими. К концу толстой тетради в клеточку они уже съездили в отпуск и у них чуть было не завелся ребенок. Это была трагедия. Мазулина впала в отчаяние, Иван, как мог, утешал ее, и только взаимная любовь и мужество, которое проявили оба, позволили им сохранить отношения, скрыть свое несчастье от окружающих.