Как много знают женщины. Повести, рассказы, сказки, пьесы
Шрифт:
– Ноги болят?
– Нет. Не могу ходить.
Мама немного была раздражена такой новостью.
– Что это значит, не могу ходить? Ты же ходишь по квартире? Ты просто не хочешь ходить в школу?
– Нет. Просто не могу ходить.
Был поздний вечер, мальчик лежал в кровати, вымытый, в пижамке. Его небольшие глаза блестели. Зрачки были огромные.
Маме какой-то холод заполз под кожу, предчувствие чего-то ужасного. Сознание грядущих перемен, тяжелых, нелогичных, беспричинных изменений.
Но здравый смысл – он всегда бдит и не верит неоспоримому и неожиданному, только что свалившемуся на голову несчастью.
– Ты что, не хочешь больше ходить в эту школу? Там же твой Костик! Ты же рвался туда! Я письмо писала, унижалась! Просила!
– Мне трудно ходить, – прошелестел ответ.
– Погоди. Не притворяйся.
Еще была какая-то надежда, что это простая лень. Усталость, которую можно перебороть.
– Все люди устают!
Огромные черные зрачки блестели во тьме. Рот у ребенка был сухой, и из него просочились слова:
– Я больше не могу ходить.
– Глупости! Что значит «не могу»? Ноги не болят, так что же?
Опять шелест:
– Не знаю. Ты понимаешь, я не могу.
Он не плакал.
Два черных пятнышка блестели, как блестят глаза животного, оленя, допустим. Оленя, который страшно боится, но не может скакнуть в сторону и убежать.
Окаменевшее лицо было обращено к матери.
Мать все еще пыталась логически бороться с подступающим будущим:
– Да глупости! Что это такое? У тебя ноги-то ходят! Ты же, в конце концов, явился сегодня домой?
– Я шел четыре часа.
– Как четыре?
– Я шел четыре часа.
– Но ты же отсутствовал двенадцать часов! И ты не был ни в одной школе! Мне звонили! И Наталья Петровна, и та новая классная руководительница! Что ты врешь-то?
Застывшее лицо.
– Я шел два часа до метро.
– До метро? Не смеши меня. Там пятнадцать минут!
– Я шел два часа до метро.
– И что?
– Там я катался.
– Ну.
– И потом два часа шел домой.
– Так. От метро, не притворяйся, тихим шагом пятнадцать минут. Километр! Два часа шел один километр? Что ты врешь?
– Шел.
– И он, видите ли, катался! Хорошенькое дело. Все бы так, на работу не ходить, не учиться, а вместо того кататься. Восемь часов подряд, это что?
Блестят глаза. Молчание. Ни шепота, ни единого слова. Оправдываться нечем, никакой логики.
– Вот что. Завтра ты пойдешь в школу. Хватит. Завтра у тебя что, алгебра? Нельзя пропускать, ты что! Алгебра! Мне алгебра после школы много лет снилась, что я пропускаю. Что три месяца пропустила. Это же такой ужас охватывал (засмеялась). Потом еще у тебя физика небось. Стихи учить. Как догонишь? Нет, дорогой. Каждый день это шесть-семь уроков! Нельзя, нельзя.
На это никаких возражений.
– Так что вот. Всё, спи.
Опять то же самое:
– Я не могу ходить.
– Завтра встанешь и пойдешь как миленький. Не надо мне тут притворяться. Такие пропуски будут, что потом не разгребемся. В твоих же интересах, пойми.
Молчание. Лицо худело прямо на глазах, обтянулось.
– Ну что с тобой? Ну что? Ну надо, надо, понимаешь?
Девочка в углу в своей кроватке молчала, притаилась. Явно тоже не спала. А ей в детский сад завтра.
– Мы с тобой Лизе мешаем. Она же тоже с утра должна на работу, да, Лиза? Все ведь встают и идут. Надо.
Ни звука из угла.
– Ну что, ну что? Что ты? Ну, спокойной вам ночи, приятного сна.
Не откликнулись. Обычно хором продолжали: «Желаем вам видеть осла и козла».
Поцеловала их. Холодный влажный лоб у него и теплый, потный у девочки.
Влажный холодный лоб. Ледяной.
Опять присела к нему на тахту.
– Завтра кататься на метро не будешь, хорошо?
Молчит.
Только бы не ответил это свое: «Я не могу ходить».
– Знаешь, вот. Завтра встанем и вместе поедем в школу. Ты увидишь, что все нормально, что ты все придумал. Я прослежу. Тебе, скажи, просто не нравится эта школа?
– Не знаю, – тихо просвистело в ответ.
– Ну там же твой Костик! Ты же так хотел туда! Слушай, давай пригласим его в гости, как раньше! Или сходите куда-нибудь вместе!
Он шевельнулся, как помотал головой едва-едва.
– Ну хорошо, сейчас ты устал. Завтра все будет нормально, вот ты увидишь.
Опять то же движение.
– Тебе что, там плохо?
Он открыл рот, потек его шелест:
– Сснаешшь… Я когда опассдываю, там в две-ряххх… Дежурные стоят ребята… Они меня не пускают, иди откуда пришшел… Потом вызывают других дежурных…
– Что, бьют?
– Иногда.
– Часто?
– Каждый день.
Так. Не давать ходу этому ужасу. Не воспринимать его! Как будто ничего нет.
Лучшая защита ребенка – это нападение на него.
– А ты почему опаздываешь? Ты же вовремя выходишь! У нас с тобой было все рассчитано! Ты сам виноват! Нечего на ребят сваливать! Они, конечно, будут издеваться, если каждый день ты опаздываешь!
– Я… Я говорил. Я больше не могу ходить.
– Выдумал. Чтобы оправдать опоздание. Я все поняла!
– Не могу.
– Всё, всё. Завтра мы поедем с тобой, я послежу, как ты идешь. Спи.
Он взял ее руку и беспомощно поцеловал. Губы сухие, как корка.
Она вышла, оставив дверь приоткрытой. В коридоре по заведенному порядку горел свет (чтобы им не было страшно).
Через час он начал страшно орать, не просыпаясь. Какой-то леденящий душу звериный вой.
Она его разбудила, дала попить воды, прижала к себе.