Как на Дерибасовской угол Ришельевской

Смирнов Валерий Павлович

— Не нервничайте, мадам, — успокаивал даму Говнистый, — или вы не знаете, какой дрек льют у море все кому не лень. Поэтому рыба жрет, что видит. А что она видит, кроме неприятностей? Я вчера упал в воду и сразу покрылся синими пятнами, что тогда говорить за рыбу? Я же вылез на берег и местами оттер мазут, а она там живёт всю дорогу…

— Раньше ты набивал рыбу дробом, — меланхолически заметил Макинтош, когда они уходили с Привоза.

— Дроб подорожал, — объяснил причину появления гаек у животах бычков Говнистый.

— Я дам тебе заработать на дроб, — вошел в положение приятеля Жора и стал объяснять, что от него требуется. Говнистый с радостью кивал головой, узнав, что надо пристроить клиенту Макинтоша необыкновенную гадость.

Но только он услышал фамилию Панич, сразу сделался под цвет своей любимой рыбы, когда ее обволакивают в муке, перед тем, как бросить на сковородку.

— Что ты, Жора, — заканючил Говнистый, — так можно заработать не на дроб, а на гроб. Я понимаю, что у молодого Панича столько же в голове, сколько у меня в жопе. Но что скажет его папа? Макинтош, я многим тебе обязан и всегда это помню. Я даже не снимал твои трусы, пока ты мотал срок. Но сделать гадость сыну Я Извиняюсь, все равно, что пойти в обком и заорать «Хайль Гитлер!».

— И весь обком заорет тебе в ответ «Зиг хайль! Наши в городе!» — перебил его Макинтош и постучал по груди закатившего белки за зрачками Говнистого, — в память нашей дружбы ты это сделаешь.

Говнистый, скрипя сердцем об внезапно переместившуюся печень, решился.

— Сколько башляют за такую операцию?

— Мало не будет, — пообещал Жора.

— Макинтош, только ради нашей дружбы, — скромно потупил вернувшиеся на родное место глаза Говнистый.

Тут вам пора уже понять, кто такой был этот самый Я Извиняюсь; за него в Одессе помнит только могильная плита, под которой он лежит и не делает вредностей. Я Извиняюсь был инвалидом Великой Отечественной войны. И еще задолго до того, как побежденная Германия стала бомбить Советский Союз благотворительными посылками в благодарность за свой разгром со всеми вытекающими из него последствиями, родная власть позаботилась о герое войны Я Извиняюсь.

Он оставил ногу на трамвайных рельсах, когда драпал от ментов еще до войны. А после нее сразу стал бывшим фронтовиком, героически разбрасывавшим эту самую ногу от Курской дуги до стен Рейхстага. И всем тыкал в нос документ за это, хотя старый Ципоркис умел гнать липу и получше. За героического Я Извиняюсь никто не писал очерки в газетах перед 9 мая, но его и так знали в городе. И где кто что когда интересное своровывал — тут же тащил Я Извиняюсь, даже если инвалид его на это дело не посылал.

И вот как-то Я Извиняюсь вызвали не в милицию, а в военкомат и выдали средство передвижения. Не «Победу», конечно, а такой себе самоходный катафалк на трех колесах. На права сдавать не надо; руками дергаешь на себя и эта радость вместе с телом бежит впереди тротуара. Я Извиняюсь гонял на своем трехколесном мустанге, как прирожденный ковбой, правда, без кольта. Потому что из всего оружия предпочитал собственный костыль, из которого при большом желании вылазил австрийский штык. А конструктор по вождению того агрегата научил его подымать руку. Потому что едет себе Я Извиняюсь по родной Пушкинской, а вдруг навстречу ему еще что-то шелестит, так надо показать поворот. И он его таки-да показывал. Разогнавшись до скорости паровоза имени братьев Черепановых, инвалид подымал левую руку и орал «Я извиняюсь» так, что его было слышно на Дальних Мельницах, после чего резко сворачивал и скоростным снарядом влетал в подъезд.

Прошли годы; когда до коммунизма оставались считанные даже без костыля Панича шаги, Я Извиняюсь выдали инвалидный автомобиль вместо очередного агрегата для развития верхних конечностей. Кто-то может подумать, что автомобиль технически сложнее, чем этот самый агрегат, пусть он даже инвалидный, не говоря уже советский. Но старый Панич так не думал. Он погнал себе по Пушкинской, где изредка попадались другие машины, и ему совсем не хотелось знать, что у его новейшей дрымбалки есть такая штука, которой показывают поворот. И в самом деле, зачем Паничу эта хреновина, если он умеет подымать руку и кричать: «Я извиняюсь»? Короче говоря, он поднял руку

и заорал уже свою кличку, но эта новая машина оказалась до того поганой, что Панич вместо подъезда почему-то въехал в стенку. Многие это видели, но никто не смеялся. И не потому, что над убогим смеяться грешно, а из-за того, что Панич и на одной ноге мог сделать больше гембеля, чем сороконожка, вооруженная учением о классовой борьбе.

Кто видел, как Я Извиняюсь заехал на стенку собственного дома, в консервной банке под названием машина, стал медленно покрываться испариной. Потому что у Я Извиняюсь был донельзя фронтовой характер и он мог начать сгонять свою радость на любом прохожем в зоне действия костыля. Только один человек бесстрашно хохотал над злым, как винный укус, инвалидом. Это был его собственный, как уверяла мамаша Панич, сын. И вот такому смелому человеку предстояло сделать приятный сюрприз корешу Макинтоша по кличке Говнистый.

Но одно дело озадачиться насчет очередной гадости, и совсем другое — поработать, чтоб она произошла. На психику Говнистого давило не столько отсутствие свежих идей, как бесплатный характер Я Извиняюсь и серьезная маза его очень нехорошего сына. Кроме того, Макинтош честно предупредил приятеля: если какая-то падла догадается, что сюрприз исходит от Позднякова, то Говнистый может рассчитывать только на такую награду, которую рискует выудить из папаши Панич. Говнистый знал кое-что о жизни художника Рембрандта и гораздо больше за художества меньшего Панича. Но, несмотря на это, он решил узнать еще больше. Поэтому в тот же день Говнистый деликатно грохнул кулаком у дверь, за которой ошивалась Рая Пожарник вместе с ее закопченной ванной.

Рая Пожарник носила теперь редкую для Одессы фамилию Шварцман и в свободное от настоящей работы время топала по парикмахерской с расческой между креслами. А что может заработать в парикмахерской бедный мастер Шварцман кроме жалких чаевых и доброй жмени волос? Ну разве что одеколона на шару напиться. Поэтому, когда мастер Шварцман снимала белый халат, она сразу превращалась в Раю Пожарник.

Мимо других интересных достоинств она умела вести разведку не хуже, чем Штирлиц, но в отличие от него не расслаблялась даже 23 февраля, когда этот шпион сморкался в занавеску, превращаясь из фашиста в советского полковника. Кроме того, Рая расставалась с информацией безо всяких надежд на ордена и только за наличный расчет. В отличие от Штирлица, она не получила паек от НКВД в немецком варианте, а ее сын и зять загремели в бесплатную туристическую поездку по стройкам Сибири ровно на пятнадцать лет. Мастеру Шварцман нужно было как-то заботиться за них и их семьи, где на голову империалистической Америки подрастали маленькие одесские шварцманята. И сбережений у Раи Шварцман не было никаких. Потому что, если бы они у нее остались, Рая никогда бы не получила кличку Пожарник, а менты все равно бы их позабирали.

Это случилось, как не показывают у кино. Рая тогда еще просто Шварцман спокойно себе махала ножницами по голове очередного клиента, как к ней неожиданно подошел молодой человек и что-то сообщил прямо в ухо. Мадам Шварцман тут же положила расческу своему клиенту на темя и сказала ему, что он и так красивый. Потому что ей срочно надо бежать домой отключать газ. И она побежала домой, но газ почему-то не отключала, а совсем наоборот — стала вынимать из разных мест туго спрессованные бабки. Зять и сын мадам Шварцман в этот день были выявлены милицией как большие передовики в области вино-коньячного производства, и все, что они за какой-то жалкий год намолотили своим нелегким трудом, тут же стало превращаться в вещдок их кипучей деятельности. Чтобы избавиться от такого количества исключительно советских купюр, мадам Шварцман сперва кинула их у ванну, а потом спокойно зажгла спичку. И наши замечательные советские деньги стали уже тогда превращаться в такой мусор, которым они являются по сей день, несмотря на то, что на них пишется всякий юмор насчет золота и драгоценных камней.