Как нам живётся, свободным? Размышления и выводы
Шрифт:
…
…человек живёт, угождая первому налетевшему на него желанию…
…
…только и слышишь, как свобода прекрасна и что лишь в таком государстве стоит жить тому, кто свободен…
…
…государство… опьяняется свободой в неразбавленном виде, а своих должностных лиц карает, если те недостаточно снисходительны и не предоставляют всем полной свободы…
…
…при таком порядке вещей учитель боится школьников и заискивает перед ними, а школьники ни во что не ставят своих учителей…
…
…душа граждан становится чувствительной даже по мелочам: всё принудительное
…
… – начинаются обвинения, судебные разбирательства, тяжбы.
…
…тиран… вырастает именно из этого корня…
…
…стать тираном и превратиться из человека в волка…
…
…раз народ породил тирана, народу же и кормить его и его сподвижников.
(П л а т о н. «Государство», книга восьмая. В переводе А. Егунова. По изданию: «Государство. Законы. Поли-
тик». «Мысль», Москва, 1998 г.; стр. 310-325. – Фрагменты текста приводятся с сокращениями).
Разве не впечатляет?
Очень странно то, что американские выборные лица смогли отмахнуться от столь жёстких предостережений и констатаций, пришедших к ним спустя две с лишним тысячи лет и широко им известных, – хотя бы из энциклопедии французских просветителей ХVIII века. Они будто и не собирались дать внятного объяснения термину «свобода». А при вводе в оборот и в законы термина «свобода слова», ещё не употреблявшегося в Элладе, их старания завели их ещё дальше в непроницаемый тупик.
В самом деле: как было не обратить внимания на вполне мрачный исход жизни на началах провозглашаемой свободы! Ведь греки, энергичные в своих социальных и культурных устремлениях, так и не смогли «управиться» с нею, что видно по закату их правовых ценностей и вообще – по утрате самостоятельности страной перед более сильным и более напористым Римом.
Нам неизвестно о каком-либо активном обсуждении этого возвышенного термина в народе Соединённых Штатов, когда конституция страны уже разрабатывалась и в преддверии, а также и после этого события. Их, по крайней мере, можно бы считать любопытными. В древней Греции было ведь по-другому.
В сочинениях того же Платона почти зримо предстают перед нами бурные обсуждения принципов свободы в непринуждённых и никем не пресекаемых беседах, обозначенных как диалоги. Они затевались по любому поводу, – с участием не обязательно только двух человек, наименьшего состава по численности, но и – целых групп спорящих и оппонентов. И столь яркий обмен мнениями продолжался не какой-то короткий срок, а многие годы…
В новое время вслед за США эстафету горькой неосмотрительности при использовании очень важных и приманчивых правовых терминов приняли многие государства, претендовавшие называться демократическими. Здесь не исключение и нынешняя Россия.
Разрабатывая принципы её новой государственности, прав и свобод своих граждан, она попросту переняла «плавающие», размытые обозначения чужих нормативов.
По этой части в стране не проводилось и соответствующих, сколько-нибудь стоящих обсуждений. Законотворцы, имея дело с понятием свободы, вели себя вяло, понадеявшись на мировой опыт. В народе же, который на протяжении многих десятилетий был практически отстранён от управления государством, новая терминология не шла в расчёт из-за его невольной апатии.
Если он и мог чего-то желать, как свидетель и участник режимного застоя, то – только перемен. Каких конкретно, он не знал.
Законодатели советского срока ловко использовали это роковое обстоятельство, преподнося его как выражение чаяний народа, как его стойкость и похвальную терпимость перед лицом возникавших трудностей.
Такая пошлая «традиция» во многом сохраняется и в сегодняшнем отрезке времени.
Теперь пришла пора энергично встряхнуться и по-настоящему, по-деловому заняться уточнением смысла наших первейших по значимости не только общественных и узкогосударственных, но и мировых ценностей.
Кажется, из этого исходили в США, когда Верховный суд этой страны вознамерился посомневаться в неконкретном, расплывчатом понятии свобода слова и вынес решение, позволяющее рассматривать его не традиционно, как в первой поправке к американской конституции, где говорится о недопустимости ограничений «свободы слова», а – так, чтобы при её толкованиях они (ограничения) всё-таки допускались, но – «по соответствующим причинам».
Ясно, что такая косметическая подправка мало что изменила в применении юридической нормы, поскольку плавающим и неотчётливым воспринимается теперь уже и рекомендация – «по соответствующим…» Кто мог бы обозначить её в безукоризненной точности и правильности, не допустив ошибки?
Слово, которому дана свобода и эта свобода – гарантирована, требует к себе пристальнейшего внимания как образец формы предмета и понятия, не предрасположенных к устойчивости, к стабильности.
Конечно, достойно сожаления то, как довелось обжечься с ним политикам. Но оправданно ли винить их? Как и все другие люди, они ведь не вездесущи и, кроме того, ввиду множества факторов действительности не вполне свободны. Ложь, содержащаяся в изречённой мысли и подкрепляемая доверием большинства избирателей, весьма коварна. Тут могут повергаться любые здравые положения.
Ну а где же та причина, ввиду которой ложное принято в широчайшее неоспоримое употребление и, будучи закреплено в законах, господствует над привычными устоями нашей жизни, можно сказать, над самим здравым смыслом? Откуда пошло-поехало признавание «свободы слова» как данности юридической терминологии?
Не могло же ведь случиться так, что её утверждали наобум, глядя в потолок или в небо?
Нет, разумеется.
Произошла ошибка, а точнее: подмена в понятиях.
Каких?
Давайте вернёмся к уже высказанной мысли о конституции, как особом документе, с её обязательной функцией прямого действия. Да, такая функция ко многому обязывает. К тому, в частности, чтобы вслед за основным законом она дублировалась в обычном специальном (или – отраслевом, «прикладном» и проч.) законе или кодексе.