Как он будет есть черешню?
Шрифт:
Таню ждали на ноябрьские. Но она не приехала. Про болезнь матери она, конечно, знала. Так, как знают на большом расстоянии – что-то где-то происходит нехорошее, не с тобой. Но ты-то сам – жив и в порядке. И даже никаких плохих предчувствий нет. Никаких зловещих примет, ничего. И тревоги нет особенной, некогда студенту тревожиться, у него одних учебников от пола до потолка. А страшное слово Тане не сказали. Пожалели. Всё надеялись, что, может, ошибка. Потому увиделись сестры на похоронах. И у Оли плакать сил не было, а на Таню зато было страшно смотреть – так она, бедненькая, рыдала. Смерть такое дело – сколько ни говори, что это «нормально» и «все там будем», но это до первого случая.
Для Тани мамина смерть выглядела как монтаж. Конец лета – и мама почти здорова, просто немного усталая, собирает в дорогу домашние заготовки и пирожки с капустой, а Таня отпирается, потому что родительская забота кажется ей чем-то лишним. Осень – и пара тревожных писем из дома, достаточно торопливых и бережных, чтобы не воспринять их как начало трагедии. А потом сразу хлоп – середина декабря, и какое отношение эта восковая кукла, лежащая в деревянном ящике на раздвинутом обеденном столе, имеет к любимой мамочке, всегда подвижной и веселой, живой?! Это неправда! Это не может быть правдой! Верните, верните время, и я где-то там, в прошлом, обязательно все починю, я справлюсь!
Примерно так чувствовала Таня и глотала слезы, которые лились не переставая почитай три дня, – и не было тут никакого жеста или наивной глупости, а только защитная реакция не очень взрослого ребенка, у которого вдруг отняли самое дорогое, самое важное в жизни существо. Три дня Таня плакала и мысленно искала виноватых – ведь не могла же такая беда случиться просто так, ни за что! И, не найдя их, на всю жизнь затаила обиду – на папу, который толком не объяснил, на каменную Ольгу, не проронившую ни единой слезинки… на мизерную роль статистки и плакальщицы при большом горе.
Мама умерла – и механизм их дружной счастливой семьи оказался непоправимо испорчен, потерял самую важную деталь, ничем не заменимую. С тех пор каждый вращался как бы вхолостую, сам по себе. Они еще соприкасались шестеренками, но от этого не происходило никаких созидательных действий – одно трение. Им всем было больно, но боль не была общей, и каждый переживал ее по-своему.
Таня была не из тех, кто способен силой фантазии втащить себя в чужую шкуру. К тому же смерть такое дело – как ни фантазируй, ничего не представишь похожего, не увидев собственными глазами. А Таня приехала слишком поздно и невольно оказалась на обочине общей беды. Она пыталась как-то действовать, поддерживать сестру и отца, но что бы ни сделала, все казалось неуместным. Менее всего они сейчас нуждались в деятельной заботе. Им хотелось отдыха и тишины. Хотелось забыться, отключить мысли от этой смерти. А Таня, выпытывая, как все случилось и что было сделано, словно ковыряла едва затянувшуюся ранку ногтем, расчесывала, так что на поверхности вновь проступали блестящие капельки крови. И если папа оглушен был настолько, что Таню почти не слышал, то Оля так не умела. Каждое лишнее слово ранило. И она стала ускользать от старшей сестры, убегать. Находила миллион причин исчезнуть из дома.
Стоял январь. Удивительно холодный для их широт и удивительно снежный, сугробы у подъезда казались выше головы. Оля открывала дверь, делала первый шаг и невольно смотрела под ноги – ей все еще мерещились похоронные еловые лапы, ведущие от дома прочь, словно следы гигантского чудовища. Дворник давно убрал их, но они стояли перед глазами – правая, левая, шаг и другой, – зверь уходил и уносил с собой маму, далеко за реку, за корпуса «Красного пути» на погост Военграда – и закапывал в ледяную нору. Оля шла по городку куда глаза глядят и неизменно находила себя уже на мосту, откуда могилы на холме были хорошо видны. Военград был еще невелик, и кладбище казалось совсем крошечным, необжитым. А родных тут было уже двое – бабушка и мама – на этом крошечном пятачке! Там, на мосту, Оля надолго останавливалась и смотрела через перила на лед. Весной он вскроется и потечет на юг, а пока под черными промоинами среди белых наносов не было видно течения реки – одна чернота и пустота. Именно здесь Оля решила, что никогда не станет врачом. Потому что какой в этом смысл, если уже не спасти самого родного на свете человека? Даже если все остальные станут вдруг бессмертными… Учебники по биологии и химии были заброшены, но на это никто не обратил внимания.
Раздосадованная Таня, так и не осознавшая до конца всей тяжести горя, скоро уехала: она и без того пропустила сессию, а на носу уже был новый семестр. Папа выглядел с виду обыкновенно, только не шутил больше. И не разговаривал почти. Вернувшись с работы, бесцельно садился на табурет в кухне, включал радио на полную громкость и так сидел. Не ел до тех пор, пока Оля не приносила ему дымящуюся тарелку и не вкладывала в руку ложку или вилку. Механически жевал. Отодвигал от себя грязное и опять сидел. До тех пор, пока не становилось пора спать и Оля не прогоняла его в комнату. А где-то через месяц, вернувшись из школы, Оля не обнаружила в бывшей родительской комнате двуспальной железной кровати с шишечками и обеденного стола, на который клали маму… Вместо кровати был ровный яркий прямоугольник нестертого пола. В углу комнаты, которая казалась огромной, стояла сложенная раскладушка, довольно ветхая, явно занятая у кого-то из сослуживцев. Оля ни о чем не спросила, папа ничего не попытался объяснить. Они только обменялись долгими взглядами и отвели глаза, будто извинились друг перед другом.
Конец ознакомительного фрагмента.